Марк Леви - Другое счастье
– Вы собирались сказать мне это до Сан-Франциско или я так и вернулась бы в Филадельфию, ничего не зная?! – крикнула она, поворачиваясь к Агате.
– Я надеялась рассказать все у тебя дома, в Санта-Фе.
– Снова врете! Там вы тоже промолчали.
– Посещение этого дома, бывшего когда-то и моим, стало для меня более сильным потрясением, чем я ожидала. После того как мы оттуда ушли, я ждала удобного момента.
– Разве может настать удобный момент сознаться, что вы с самого начала меня обманывали?
– Ты права, я не знала, как к этому подступиться.
– Теперь до меня дошло: там, на заправке, вы меня подкараулили! Откуда вы знали, что я там окажусь?
– Твоя жизнь отлажена как часы. Мне поведал об этом один друг.
– Час от часу не легче! Можно узнать, почему ваш друг за мной подглядывал?
– Помнишь, я говорила, что в двадцать лет водила такую же машину? Речь об этой самой машине. Твоя бабушка, подарившая ее тебе, – моя мать. Я так часто сидела в этом кресле, что можешь себе представить мое волнение, когда я оказалась в нем в Филадельфии! Твоя мать предпочитала ездить на заднем сиденье, чтобы ветер трепал волосы, а я стриглась коротко.
– Почему бабушка убедила меня, что вы умерли?
– Наверное, потому, что похоронила меня в душе. Ей пришлось участвовать в обмане, который она не одобряла, хотя не могла ему воспрепятствовать.
– Что за обман?
– Это касается только ее и меня. Уверена, кое-что происходившее между тобой и твоей матерью ты тоже хранишь в тайне. Пора нанести ей визит, нельзя, оказавшись так близко, не побывать на ее могиле. Если ты ощутила ее присутствие, когда была в ее комнате, то можешь представить, что она нас ждет. Увидеть нас вместе – самое утешительное для нее зрелище. Не важно, любишь ты меня или презираешь, в этот момент мы трое – одна семья.
Милли долго смотрела на Агату, потом тронулась с места так же резко, как остановилась.
* * *Они ехали молча. Милли постепенно осваивалась с новой реальностью, Агата не сводила с нее глаз. Внезапно, хотя Милли ее об этом не просила, она заговорила, желая завершить рассказ о последнем эпизоде своей свободной жизни.
– Вера, Люси, Макс и еще одна наша подруга решили отомстить за тех троих студентов, которых полицейские застрелили спящими. Трое наших сверстников, активисты, стоявшие у истоков движения, поплатились за то, что, в отличие от нас, имели черную кожу. Копы выбили дверь их квартиры и изрешетили их пулями, даже не разбудив. Это преступление, как обычно, объявили законной самообороной: якобы погибшие первыми открыли огонь. Уже назавтра соратники погибших пригласили на место убийства прессу и общественность. Кровь на постельном белье и брызги на стенах не оставляли никаких сомнений насчет того, как все произошло. Три студента, старшему из которых не было и двадцати пяти лет, были убиты прямо в кроватях, спящими, тем не менее убийц, посланных ФБР, никто не тронул. Но в одну из следующих ночей группа мстителей заминировала отделение, в котором служили убийцы. Оно было заперто на ночь, внутри никого не было. Опасность, что кто-то пострадает, была сведена к нулю. На всякий случай мстители, по своему обыкновению, сделали до взрыва предупредительный телефонный звонок. И все равно при разборе развалин через несколько месяцев было найдено мертвое тело. Возможно, это был забитый копами до смерти бедняга, которого они собирались утопить в Гудзоне. За это я провела тридцать лет за решеткой.
– Вы сказали: «Вера, Люси, Макс и еще одна подруга». Вас самой там не было?
– Нет.
– Тогда почему вас посадили?
– Потому что я участвовала в подготовке акции. И потом, схватили одну меня.
– Остальные не явились с повинной?
– Нет, и правильно сделали. С ними поступили бы так же, как со мной, но моей участи это бы не облегчило.
– Моя мать участвовала в этом?
– Нет, – солгала Агата, – твоя мать всегда была против насилия в любом виде.
– Раньше вы отзывались о вашей сестре по-другому.
– Слушай то, что я говорю сейчас. Раньше я, скорее всего, преувеличивала.
– Расскажите мне о ней побольше. Она всегда отказывалась говорить со мной о своей молодости.
– Главное ты уже знаешь. Мы были неразлучны, я преклонялась перед ней, наверное, даже слишком. Мне хотелось походить на нее, быть такой же уверенной, сильной, решительной. Она всегда боролась за свои убеждения, ненавидела войну, подавление, государственный расизм, который следовало бы именовать рабовладением. Твоя мать не терпела несправедливости и лицемерия, презирала продажность, поразившую всю нацию сверху донизу, от отцов нации до уличных копов. В мире политиков процветало взяточничество и насилие. Администрация Никсона совершала массовые убийства, женщины и дети гибли миллионами ради наживы магнатов нашей военной промышленности. Сколько больничных палат можно было бы оборудовать, вместо того чтобы делать бомбу, сколько школ открыть, вместо того чтобы строить танки или вертолеты, сколько социального жилья соорудить на те деньги, которые шли на военные разработки? Слишком ужасные преступления, чтобы, видя их, не хотеть изменить мир! Кем нас только не обзывали: красными, террористами, наивными детьми, утопистами! Мир мы не изменили, зато президентом самой могущественной на свете державы теперь стал цветной. Думаю, твоя мать всплакнула, когда он принимал присягу. Когда нам было столько лет, сколько тебе сейчас, такое невозможно было даже представить.
– Как бы я хотела услышать все это от нее самой! Если бы я знала ее историю, когда была школьницей, то чувствовала бы себя сильнее и меньше сетовала бы на судьбу. Я бы хотела сказать ей перед ее уходом, что горжусь тем, что я – ее дочь, признаться, что, окажись я на ее месте, у меня вряд ли нашлось бы столько отваги.
– Ты должна помнить одно: она была твоей матерью и любила тебя.
Сразу за городом начиналась пустыня. Агата подняла голову. Еще несколько домиков – и пейзаж слился с небом.
Вдали возникла чугунная ограда огромного кладбища. «Олдсмобиль» въехал в ворота. По территории кладбища Милли поехала медленно.
В этом тихом месте бесплодная сушь уступила место зеленым лужайкам, над которыми возвышались надгробия. Ветви огромных секвой отбрасывали на них густую тень. Над асфальтированными дорожками дрожал раскаленный воздух, тишину нарушало только стрекотание цикад.
Милли остановила машину, вышла и поманила Агату за собой.
Они взобрались на холм, миновав несколько рядов могил. На вершине холма Милли остановилась перед белым камнем с надписью «Ханна Гринберг».
Агата притронулась к надписи, опустилась на колени и погладила траву, под которой покоилась ее сестра. Она погрузилась в задумчивость, и Милли с трудом поборола желание положить ей руку на плечо. Здесь, на кладбище, она больше не могла злиться на нее за ложь. Из всей ее семьи осталась только эта женщина. После того как они встретились, Милли больше не чувствовала себя одинокой, как прежде.
– У твоей матери было много недостатков, – заговорила Агата. – Она всегда была упрямой, порой эгоистичной, ее бесцеремонность не имела пределов, но, видит Бог, она была невероятно отважной! Она вступила бы в бой с самим небом, если бы ей не понравился его цвет. За это я ею восхищалась. Все, что она сделала в жизни, хорошего и не очень, было посвящено любви к тебе. Ее целью было, чтобы мир, в котором ты живешь, был лучше ее мира, чтобы твое детство было избавлено от страха перед людьми, от насилия и угнетения, чтобы ты могла вести жизнь свободной женщины, самостоятельно определять свое будущее, чувствовать себя равной с мужчинами. Все свои сражения она вела во имя тебя. Но, бывает, отвага проявляется не в каждом поколении… Умоляю, ради нее, не довольствуйся тихой спокойной жизнью! Борись за идеал! Даже если это будет донкихотством, твои усилия не будут напрасными. Сталкиваясь с чужой болью, не проходи мимо, встретив голодающего, пойми, что твой долг – облегчить его мучения, увидев, что с кем-то дурно обращаются, потому что у него другой цвет кожи, покрась свою кожу в тот же цвет. Тем, кто станет утверждать, будто существует только их Бог, напомни, что это Он сотворил разноцветный мир и наделил его бесконечным разнообразием. Заботься о своем и о чужом достоинстве. Несправедливость и зло распространяются тогда, когда хорошие люди опускают руки. Истинная мерзость – в притворстве и в терпимости к подлости.
Поднимаясь с колен, Агата заметила мужчину, привалившегося к стволу дерева неподалеку. Она сразу узнала его и испытала облегчение, но ее сердце забилось так же неистово, как в двадцать лет. Видя, что он за ней наблюдает, она особенным образом наклонила голову. В те времена, когда им приходилось скрываться, такой жест означал, что к ней нельзя приближаться, и она сама подойдет, когда сможет. Поняв этот знак, мужчина не сдвинулся с места.
– Идем, – позвала Агата Милли, – мне надо присесть.
