Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
Он подумал было, что обознался, но сходство было так велико, что пришлось вылезти, чтобы удостовериться. Девушка свернула направо на Руа-да-Импренса-Насионал, и он, хромая, побежал за ней. Он не ошибся. Это была Лора ван Леннеп. Он схватил ее за руку, когда она вновь повернула направо, и она завертелась, стараясь вырваться.
— Помнишь меня? — сказал он, крепко держа ее за руку.
Она взглянула, явно не узнавая.
— «Медвежья берлога», казино в Эшториле, отель «Парковый», март тысяча девятьсот сорок первого года и наша любовь, — саркастически докончил он.
Она лишь заморгала в ответ, и он, взглянув нанее пристальнее, увидел, что с ней что-то не то. Судя по выражению лица, у нее с головой не в порядке.
— Мне в Америку надо, — сказала она, пытаясь вырвать руку.
— Клаус Фельзен, — продолжал он, не отпуская ее. — Может, вспомнишь… ты еще мои запонки украла. На них были выгравированы мои инициалы: КФ. Сколько ты выручила за них, а? Видно, не хватило, чтобы до Америки добраться?
Она пятилась от него, пытаясь освободиться, но не из страха, а инстинктивно, избегая насилия. Наконец она вырвалась, и Фельзен дал ей уйти, но после некоторого колебания пошел следом. Она нырнула в здание, где находилась столовая больницы португальского Комитета помощи еврейским репатриантам. Время было обеденное, и в здание тянулись люди. Фельзен видел, как она встала в очередь, как получила еду. Она ни с кем не разговаривала — лишь поглядывала украдкой, на секунду отрываясь от миски. Фельзен увидел доктора в белом халате, тоже ждавшего, когда его обслужат. Указав на девушку, Фельзен спросил его о ней.
— Мы в точности не знаем, что с ней произошло, — ответил доктор по-португальски, но с венским акцентом. — Мы сталкивались с еще одним подобным случаем, когда наблюдалась та же самая навязчивая идея — уехать в Америку. Тогда родители девушки посадили ее в поезд в Австрии и велели во что бы то ни стало добраться до Америки. А позднее она узнала, что родители погибли в концлагере. Известие это вызвало у нее странную реакцию — потребность выполнить родительский наказ в сочетании с глубоким чувством вины перед ними, которое и не давало ей уехать. Единственное, почему мы решили, что и с нашей голландкой могло случиться нечто подобное, — это ее паспорт, где стояла старая американская виза, а кроме того, в ее вещах был найден давно просроченный билет на пароход. Печально, конечно, но посмотрите вокруг.
Доктор встал в очередь за едой. Фельзен посмотрел вокруг, хотя и не понял, что тот имел в виду. Девушки за столом уже не было. Он вышел из здания, стоя на крыльце, закурил и под яркими лучами осеннего солнца прошел по Байру-Алту до Ларгу-ду-Кампу, откуда спустился на Руа-ду-Оуру.
Он поднялся на третий этаж здания, арендованного ими под «Банку де Осеану и Роша». Банк занимал первый и второй этажи, а выше были две квартиры. Верхний этаж занимал он, на третьем жил Абрантеш с семьей. Абрантеш попросил его стать крестным второго его сына. Утром он позвонил Фельзену в представительство Германии, сообщил, что Марию выписали из больницы, и пригласил прийти взглянуть на своего новорожденного крестника.
В гостиную Фельзена провела служанка. Мария лежала в качалке в меховом манто, что, учитывая погоду, было далеко не обязательно. Он не мог заставить себя глядеть на нее — так смешно она выглядела. Меньше чем за год она из крестьянской девушки превратилась в некую пародию на кинозвезду сороковых годов. Читать не умела, но приучилась листать журналы, и Абрантеш ее в этом поощрял.
Фельзен закурил, чтобы скрыть улыбку. Мария тоже курила, мастерски пуская изо рта дым. Абрантеш глядел вниз на Руа-ду-Оуру в окно с крест-накрест наклеенными полосками бумаги на случай воздушных налетов, которых все еще опасались. Португальцы считали, что налеты, подобно ненастью, переместившись из Европы, могут охватить и Португалию. Фельзену случалось даже слышать сигналы воздушной тревоги и видеть солдат, сидящих за баррикадами из мешков, недоумевающих, какого черта их сюда посадили и что им здесь делать.
На Абрантеше был серый костюм, теперь он носил очки. Во рту у него была сигара. Крестьянский облик он сбросил убедительнее, нежели Мария. В нем видны были солидность и серьезность, внушавшие людям уважение. Он приобрел хорошие манеры, как в свое время и Фельзен, когда приехал из Швабии.
Абрантеш приветствовал Фельзена с показным радушием и важностью, какие, по его мнению, и подобали успешному предпринимателю. Он провел его к изголовью лежавшего в колыбели младенца, на край которой по-хозяйски опиралась Мария.
— Мой второй сынок, — сказал Абрантеш. — Ваш крестник. Мы назвали его Мануэлом. У меня была мысль назвать его в вашу честь, Клаусом. Но вы, думаю, согласитесь, что для португальского мальчика это имя неподходящее. И мы назвали его в честь моего деда.
Фельзен кивнул. Младенец, завернутый в чрезмерное, как показалось Фельзену, количество одеял, крепко спал. Выглядел он как все новорожденные, разве что менее сморщенный, чем большинство из них. Мария пальцем пощекотала ребенка, и Фельзен почувствовал на себе ее внимательный взгляд. Младенцу палец не понравился, он мотнул головой и надул губы, пуская пузыри. Глаза его вдруг широко раскрылись — удивленные и слишком большие для такого маленького личика. Фельзен нахмурился и встретил взгляд приподнявшейся Марии.
— Этот больше на мать похож, — сказал из-за его спины Абрантеш.
Г лаза младенца были ярко-голубыми, и только очень уж внимательный взор мог разглядеть в них намек на материнскую зеленоглазость. Фельзену же они показались совершенно голубыми, точь-в-точь как у него самого.
— Красивый малыш, — механически сказал он, и Мария откинулась на спинку качалки.
Абрантеш вынул ребенка из колыбели, поднял его на вытянутых руках и что-то ласково прорычал, уткнувшись в него лицом. Ребенок, недоуменно моргая, глядел на этого большого и страшного медведя.
— Мой второй сынок! — гордо сказал Абрантеш. — Самый счастливый человек на свете — это мужчина с двумя сыновьями.
— Ас тремя? — спросила Мария. Новый статус придавал ей теперь смелости.
— Нет-нет, — сказал Абрантеш, в котором заговорило суеверие. По лицу его, как ветер, колышущий кусты в Бейре, пробежала тень. — Из трех один обязательно будет подлецом.
Ребенок вдруг испустил пронзительный вопль.
19
21 декабря 1942 года, штаб СС, Унтер-ден-Айхен.
Берлин — Лихтерфельде.
— Сталинград, — сказал Лерер. Он сидел боком к столу, опершись на него локтем; рука его взметнулась, словно разрезая ножом воздух. — В Лиссабоне обсуждают Сталинград? Пьют за тех, кто сражался там, когда они сидели в Эшториле, в этом проклятом отеле «Парковый»? Обсуждают или нет? — допытывался он.
— Во всяком случае, не за ужином, на котором я вчера присутствовал.
— Ну да, только вилками по тарелкам постукивают.
— Зачем же так сурово?
— А как там Позер? Как выглядит? — спросил Лерер, ерзая на стуле. Портупея, длинная, как постромки мула, поскрипывала на его животе.
— Позер как Позер. А выглядит, пожалуй, похуже. Словно приболел.
— М-м… — буркнул Лерер. — Цайцлер, начальник штаба, две недели питался пайком наших под Сталинградом, выражая тем самым солидарность с теми, кто на передовой. Похудел на двенадцать килограммов. Что скажете?
Фельзен прикрыл глаза — его утомляли бесконечные, как на экзамене, вопросы Лерера. Его подмывало ответить, что в Цайцлере еще немало резервов для выражения солидарности, но, покосившись на портупею Лерера, он решил, что шутка не покажется тому удачной.
— Шестой армии приходится нелегко, — уклонился он. Уроки Лерера даром для него не прошли.
— Знаете, герр штурмбанфюрер, у меня в штабе Восточного фронта немало знакомых, и мне достоверно известно, что фельдмаршал Паулюс и двести тысяч его солдат разбиты, — сказал Лерер и уронил руку, как ножом гильотины прикончив 6-ю армию Третьего рейха.
— Неужели они не могут как-то сманеврировать, отступить, перегруппироваться?
— Фюрер на это не пойдет. Он вбил себе в голову, что нет большего позора, чем отступление и потеря всей нашей тяжелой артиллерии. Он не прислушивается к мнению Цайцлера, что, продолжая удерживать там армию, он потеряет все и может даже проиграть всю русскую кампанию.
— Неужели Сталинград имеет решающее стратегическое значение?
Лерер воздел руки, обращаясь если не к Господу, то к затемненным окнам.
— Это символ, — сказал он. — Взяв Сталинград, мы ухватим Сталина за его стальные яйца!
Они поговорили и о вольфраме. Лepep слушал безучастно, не проявляя большого интереса. Он даже не похвалил Фельзена за его последнюю операцию по погрузке 200 тонн в железнодорожные вагоны и провоз их контрабандой через границу под видом марганца. Таможня даже не вскрывала вагоны, а агенты союзников чуть не подрались с таможенным начальством, досматривавшим грузы в Лиссабоне и Вилар-Формозу. Им было невдомек, что оба начальника таможен огребли на этой операции по пять миллионов эскудо, что по сравнению с их месячным жалованьем в тысячу эскудо было пустяком вроде фельзеновских счетов в баре.
