Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Дверь с шумом распахнулась, вошел Шурик, один.
— Любовь? — спросил он ревниво. — Так… Значит, я буду вас убивать… С-суки! Нелюдь, б…, позорники!
Если бы у Шурика было принято намного меньше литра, Серега испугался бы, но Шурик был уже тяжел и неуклюж. Мощный кулак его пошел вперед так сильно, что утянул Шурика за собой. Серега отскочил, кулак въехал в стену, да еще по гвоздю, а сам Шурик так впаялся в стену лбом, что затряслись бревна.
— Б…! — взревел он и сунулся вперед, завизжала Люська, но зря — Шурик налетел на угол стола низом живота и, хрипло взревев, скорчился в три погибели.
— К-ка-ра-тэ… Уй! Уй-и! С-суки… — Из разорванного о гвоздь кулака хлестала кровь, забрызгивая пол.
«А ведь он вену пропорол! — испугался Серега. — Жгут надо или что там! А то еще сдохнет ведь!»
Но тут в окно засветили вспышки, подъехал «газик», видать, какая-то бабка стукнула. Калитка хлопнула, за окном, выходившим во двор, мелькнули несколько теней, в сенях затрясся пол, и в комнату с шумом ввалились три милиционера и два клубных «берета» с красными повязками дружинников. Слава Богу, среди них был и участковый.
— Сергей Николаевич, — покачал головой участковый, — что же вы так! Шумите, пьете… Шпану вот к себе привели…
— Ну что, командир, — деловито спросил один из «беретов», поигрывая черной резиновой дубинкой, — будем всех брать?
— Не спеши! — прервал его участковый. — И палочку дай сюда, она тебе не положена… прошу сначала вон того гражданина, который, извиняюсь, за перед держится. Что-то я его раньше не видел.
— Его перевязать надо, — заметил Серега. — Он тут просто приемы показывал, да по гвоздю попал…
— Это он нам сам расскажет. Значит, учитывая, что у вас раньше все культурно было, гражданин Панаев, пока вас только предупреждаю. У вас, гражданка Лапина, залет не первый, будем оформлять вас на полста рублей.
— Да ты что, начальник? — встрепенулась Люська. — Я-то при чем? Я тихая! Все скажут. Верно, Сережа?
— Иван Палыч, — подтвердил Серега, — она и правда особо не шумела…
— Я лучше знаю, кому и что, — отрезал участковый, — там еще во дворике Гоша отдыхает… Три дня держался! Я уж думал, спишут с меня одного алкаша. Так. Как ваша фамилия? — обратился он к Шурику.
— Нефедов, — пробормотал тот, зажимая руку. Похоже, драться он не собирался. Один из сержантов, пришедших с участковым, кое-как помог ему перевязать руку.
— Документы есть? — Милиционеры деловито охлопали парня. «Пушки» не было.
— Есть…
Левой рукой Шурик полез в карман куртки и вынул оттуда паспорт, военный билет офицера запаса, водительские права и… орденскую книжку. Потом еще и бумажник, где лежало много зеленых, лиловых и красных купюр.
— Богатый, — вздохнул участковый. — Э, «береты», сюда идите. Вы — понятые.
Участковый стал записывать на казенную бумагу все, что он изъял у Шурика. В бумажнике лежало еще несколько документов. Оказалось, что Шурик — старший лейтенант запаса ВДВ, участник строительства БАМа, интернационалист-афганец и еще, ко всему прочему, — участник ликвидации последствий Чернобыля. По орденской книжке за ним числилось два ордена Красной Звезды и отдельными книжечками были зафиксированы несколько медалей.
— Не много ли на одного? — спросил участковый. — Что-то у вас, гражданин Нефедов Александр Николаевич, многовато ксив. Проверять придется! Сами пойдете? Помощи не надо?
— Не надо… — буркнул Шурик. — Рука разбита, и башка гудит, а то бы…
— Лишнего-то не говори, — сказал Иван Палыч, — а то скажешь лишку, а потом скучно станет, как протрезвеешь… Идем!
Шурик, ссутулившись еще больше, пошел за участковым, сержанты держали его за локти — для страховки. На дворе еще задержались, прибрали Гошу. «Газик» расфыркался, закрутил лиловый огонек и покатил куда-то….
— Вот дурачье-то! — всхлипнула Люска. — Этот Палыч, гад такой, всегда без очереди лезет! Хрен я ему теперь отпущу! На полета! Ну не гад ли, а? И этот тоже хорошенький… Шурик! На подвиги потянуло…
— Хорошо еще, что к КВНу не придрались… — заметил Серега. — Даже бутыль оставили.
— Как раз еще по стакану? — шмыгнула носом Люська. — Долбанем?
— Чего делать-то?
КВН пошел туго, но Серега сдержался. У Люськи, как ни странно, оказалось совсем гладко. Она только еще больше забагровела, подвинулась ближе и, хихикнув, спросила:
— Ты чего, верно, по Гальке скучаешь? Или Гоша треплется?
— Жалко ее… Она ведь баба хорошая, только злая, когда перепьет.
— А я всегда добрая… — Люська, обдавая винным духом, прильнула к Сереге. Захотелось отпихнуть, но пожалел. Обнял за плечо и бормотнул:
— Ну, раз добрая…
А пропади она пропадом, проклятая пустота! Пропади пропадом все мысли, весь интеллект и прочее! Есть ночка, может, и утречко будет… Есть дом, есть хмель, есть телка и есть щель! Гул-ляем! Мисс Пивняк — прошу в опочивальню! Не было любви — и не надо! Зато вот это есть. А чего там в платье топорщится? Ух, какие крутые, гладкие… Тепленькие… Вот она, истина! Да здравствует Зигмунд Фрейд! Да здравствуют Барков, Арцыбашев, Мопассан и все прочие!
Люська ржала, липла к нему — ей не терпелось. Не свое ведь — ворованное! У Гальки — лучшей подруги, которая сейчас в тюряге, у незнакомой ей московской Лены, у шоколадной Оли… Вообще у всех баб Советского Союза и всего мира она его своровала! Она, пивная королева, мисс Пивняк- 89! И черт с ним, с этим настоящим миром, который, кажется, похож на одного огромного алкоголика… Пусть все летит к такой-то маме, ко всем дьяволам!
Толкнув Люську на кровать, Серега выключил свет и взобрался к ней. Жадно облапила толстыми ручищами, потянулась к губам… У, какие же они жадные, липкие, удушающе напомаженные! И рубаху рвет, не жалея пуговиц, и свой лифчик наизнанку, чтобы шерстью их пощекотать! Бешеная! С шелестом сдвинул вверх подол, с шорохом и скрипом сдернул трусы… Люська обмякла, распласталась, закрыла глаза… Эй, залетные! Понеслась душа в рай! Только в рай ли? Рай ли это горячее, мокрое, скользкое или все-таки ад? Эвина Джованни Бокаччо! «Броня крепка, и танки наши быстры» — так что ли? Или лучше: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Даешь! Уже дала, а дальше что? Эх, Люська, кобыла ты миленькая! Спасибо тебе от гениального художника Панаева за это временное и ненадежное спасение…
Лихо несут залетные, аж в глазах темно. И душно, и жарко, и ничего не страшно, даже конца света бояться не стоит. «Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса, конармейская тачанка, все четыре колеса!» Галька это или Люська, кто дышит в ухо? Ведь все уже было: и пружинный звон, и лязг кровати, и бряканье стаканов, и дребезжанье стекол…
Ого! Закипает в серединке! Запыхтела, задышала, вцепилась, зажала, как льды — «Челюскин», и — выплеснулась, взвизгнула:
— О-о-о-й!
И снова губы лезут к Сереге, жадные, щипучие, мокрые… И снова ладони шарят, ползают, горячат, бесят… И эти, крутобокие, текучие — под руку лезут — ну куда денешься? Одна дорога — в ад! Скользкая эта дорога, опасная. Мало ли что там таится… Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать! «Гоп, кума, не журыся, туды-сюды поверныся!» Туды-сюды, туды-сюды… Опять, что ли, запыхтела? А говорила — будто устала! Эх, чтобы ей, дуре, сразу Шурика приголубить… Он бы ее не так угостил. Молодой, здоровый, горяченький… А старый конь, он хоть и борозды не портит, да уж больно мелко пашет…
— О-о-о-о-о-й! — заизвивалась Люська. — Да что же ты со мной сделал?!
«А ничего не сделал. Мне спешить некуда, у меня, милка, патронов в обрез, возраст не тот, да и пить надо меньше…» — медленно поерзывая, подумал Серега.
Жарко, как в сауне, пот градом, все скользко, все липко и душит, а надо плыть, куда-то стремиться в этом кипящем море… О, еще песню вспомнил: «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает…» Очень к месту и ко времени, и ярость такая же, и ненависть, и тоска… «Прощайте, товарищи! С Богом — ур-ра! Кипящее море под нами, не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами…» Ср-рочное погружение! Тор-рпедная атака! Полный вперед! Самый полный! Еще полнее! Аппараты — товсь! Пли!!!
— У-у-у-оа! — выдохнул Серега.
Попал, потопил, но ход не сбавил, и третий раз услышал:
— О-о-о-о-ой! — а затем какие-то всхлипы, «спаси-бы», липкие и приторные поцелуи.
Вышел «Челюскин» из плена этих жарких потных айсбергов. «Варяг» стал на якорь. Лодка всплыла. Залетные стали как вкопанные. Танки притормозили. Пушки опустили жерла. Все. Мир и тишина. Тикает будильник, весь сумасшедший мир, все его сдуревшие образы исчезли. Теперь — жуткий в своей неопровержимости соцреализм: два полупьяных взмокших человека в полуснятой одежде валяются рядом на смятой постели и не знают, что сказать друг другу.
