Виктор Пронин - Ошибка в объекте
– Слушай, Брек! Перестань мельтешить. У тебя что, в заду свербит? Встань и почешись!
– Да, тебе хорошо говорить!
– Куда лучше! – скривился Николай.
– Они и на меня вышли, – прошептал Борис. – Помнишь, с досками? Ну с этими... стенками? Мы опять пошли и попались. Следствие идет... Взяли подписку о невыезде.
– Сматывайся.
– Куда? Куда, Коляш?!
– Страна большая... От Москвы до самых до окраин.
– Большая? А чего ж ты здесь? Какого черта ты приехал сюда? Видно, не очень большая... И вот еще что, старик... Ты можешь думать обо мне все, что угодно, но я пойду, понял? Мне некуда деваться, они меня вот за это место взяли, – он показал на горло.
– Куда пойдешь?
– В милицию.
– Иди, – Николай хмыкнул. – Нашел чем хвастаться.
– Я не в этом смысле... Старик, я пообещал, что, если увижу тебя или узнаю, где ты находишься... Пойми меня, старик.
– Кажется, начинаю понимать...
– Не перебивай! Я офлажкован. Мне светит три года, понял? По всем правилам, по всем статьям три года. А если я пойду и скажу, что видел тебя...
– Ну что же, Брек, иди раскаивайся!
– Коляш, не надо. Спокойно, Коляш. Тебе нельзя в городе быть ни минуты. Смывайся. А через два часа я пойду в милицию. Тебе хватит два часа?
– Вон какие мы песни запели, – протянул Николай.
– Какие знаем, такие и поем. Ты послушай, Коляш... Если они узнают, что я с тобой встречался...
– А если ты доставишь меня в милицию – они тебя ведь и к себе могут взять, а? Перетрухал ты крепко, – Николай, прищурившись, посмотрел на Бориса. – Перетрухал... Два часа, значит, ты мне даешь... А деньги есть?
– Откуда? Я ведь не работаю... Я под следствием, Коляш!
– А я это... запросто могу... Скажу, что ты меня перепрятывал, помогал, что всегда знал, где я...
– Сколько?
– Сотня нужна.
Борис помолчал, посмотрел в окно.
– Хорошо, – сказал он, – попробую. – Он встал, подошел к стойке и о чем-то долго разговаривал с кассиршей. Николай с улыбкой наблюдал, как Борис клянчит деньги. Потом он осознал, что его ищут, что о его преступлении знают, и опасность, которая все время была в отдалении, словно бы за горизонтом погромыхивала, посверкивала далекими зарницами, вдруг раскололась оглушительным грохотом над самой головой.
– Вот, – сказал Борис, протягивая несколько десяток. – Полсотни. Больше не дала, сука. Но у меня еще есть. – Он полез в карман и вынул несколько смятых бумажек. – Вот смотри... Пятерка, еще пятерка, два трояка, рубль, ну, а эту мелочь я себе оставлю.
– Давай сюда, – сказал Николай. – Сгодится. – Он помолчал. – Офлажковали, значит... Как же они вышли?
– Вышли, Коляш! – тут же подхватил Борис. – Вышли. Где-то ты маху дал.
– Всесоюзный розыск, значит...
– Да, мне следователь говорил, что портретики будут на каждом углу висеть.
– Выходит, у них и портретики есть...
– Ну, а как же! Сходили к твоей матери, а у нее полный альбом – выбирай!
– Значит, и мать уже знает...
– К ней прежде всего пришли... Она их на нас с Костомахой вывела. Сдала твоя мамаша, я ее встретил вчера, не узнал даже. Чисто старуха.
Николай глянул на Бориса, но промолчал, хотя ему не понравились его слова.
– Хочешь, зайду к ней? Скажу, что жив ты и здоров, что на свободе, а?
– Не надо. – Николай поставил локти на стол и тяжело, всем телом провис так, что плечи оказались выше головы. – Слушай, – он поднял голову, – возьми бутылку. Иди-иди, потом рассчитаешься. Не трухай. Иди.
Борис послушно пошел за водкой. Увидев, как он оставляет в залог часы, Николай чертыхнулся – надо было и часы взять... А потом он разливал водку в два больших граненых стакана и видел, с каким ужасом наблюдает за его неторопливыми действиями Борис, тот самый всемогущий Брек, который совсем недавно мог одним словом снести его, послать куда угодно просто из желания подтвердить свою власть. Как, оказывается, можно вырасти в глазах таких вот людей. Он мог обогнуть пешком весь земной шар, мог охмурить первую кинозвезду мира, и это все, вместе взятое, не произвело бы на Брека такого впечатления, как сообщение о том, что он, Николай, где-то кого-то убил. Дешевка! Он даже не знает – это совсем не то, что показывают в кино, когда герои ловко бросают ножи, стреляют из пистолетов, дерутся на шпагах, красиво протыкая противников насквозь, а те помирают в красивых судорогах с такой красивой кровавой пеной на губах... А герой легко и беззаботно, будто не человека убил, а стакан соку выпил, уходит в обнимку с загорелой красоткой... И она смотрит с таким восхищением и с такой преданностью, что он попросту не сможет удержаться, чтобы еще кого-нибудь не убить. Теперь он уже разнообразия ради снесет противнику полчерепа потрясающим выстрелом из какой-нибудь оптической штуковины...
Бедный Брек! Он даже не знает, как это бывает на самом деле, он не знает, с каким незатихающим треском опускается камень на человеческий череп, не знает, какие глаза у человека, понимающего, что его убивают...
Николай посмотрел на растопыренную ладонь правой руки, словно еще раз взвесив камень с выступом, усмехнулся и встал, похлопав Бориса по плечу.
– Ты вот что, – сказал он, – можешь идти прямо сейчас, понял? Скажи, что ты видел меня здесь, в этом кафе, пять минут назад, а буфетчица подтвердит. И тебе даже медаль могут дать. Дешевка.
– Коляш! – вскочил Борис, но не было в его голосе уверенности и оскорбленности. Он знал, что Николай сейчас сильнее, потому что готов пойти дальше: драка, перевернутые столы, милицейские свистки – все было в одной секунде, все могло выплеснуться от неосторожного движения Бориса, от одного его слова. А Николай ждал, подталкивал Бориса – пусть все это произойдет, ну?!
– Не надо, Коляш, – сказал Борис тихо. – Если хочешь, я вообще не пойду туда... Можешь у меня пожить...
– А знаешь, чем это кончится? – усмехнулся Николай. – Меня возьмут на улице.
– Почему? – Борис старательно сделал удивленные глаза.
– Потому, что ты так с ними договоришься, Брек.
Николай быстро вышел из кафе, свернул за угол, проехал две остановки на трамвае, сел в такси и направился на первую же железнодорожную станцию, где останавливались транзитные поезда; и через трое суток бродил по Свердловску, заглядывал в магазины, грелся в кафе; а когда деньги кончились, на последнюю десятку купил билет и решил воспользоваться старым способом – позаимствовать у попутчиков. Но Николая застали как раз в тот момент, когда он потянулся к чужому пиджаку. Ему крепко вломили и выбросили из поезда на каком-то полустанке. Прячась от проводников под скамейками, Николай добрался до Новосибирска и там прямо на вокзале продал свои фирменные джинсы, купив взамен уцененные портки в зеленую полоску с чернильным пятном у кармана. Там же за трешку купил кроличью шапку с проплешиной на затылке. Через месяц он разгружал вагоны во Фрунзе, а когда им заинтересовалась дорожная милиция, в тот же день отправился в Душанбе, два дня бродил по базару, потом напился, и местные алкаши обобрали его до последней копейки.
Однажды ему удалось стащить чемодан у какой-то старушки, и он, запершись в вокзальной уборной, судорожно перебирал содержимое в поисках денег, но не нашел ничего, кроме банки с вареньем да тряпья – какое у старухи может быть тряпье! Но следующий чемодан оказался удачнее – обнаружив там две бутылки коньяка и несколько сот рублей, Николай в тот же день выехал в Москву. Ехал долго, но дорога не казалась ему утомительной. В последнее время он все чаще замечал за собой отрешенность, когда, ни о чем не думая, он сутками, неделями пребывал в полусонном, заторможенном состоянии. Потом в нем словно просыпалось что-то, и он начинал с удивлением осматривать места, в которых оказался, как бы заново видел людей, хотя жил с ними уже месяц, настороженно оглядываться по сторонам, опасаясь сказать лишнее. Но все это его быстро утомляло, опять наваливалась сонливость, и он жил самым краешком сознания, самой малой его частицей. Такое состояние наступало все чаще, становилось продолжительнее; иногда, чтобы взбодриться, Николай напивался, но это не приносило облегчения. Наутро он чувствовал себя еще более опустошенным.
Однажды, спохватившись, он увидел себя как бы со стороны – угодливо поддакивающего какому-то опустившемуся человеку, и долго не мог понять, зачем он это делает, почему лебезит перед стариком с тяжелым лицом и маленькими остановившимися глазками. Но волна равнодушия вновь накатилась на него, и Николай только усмехнулся посетившему его прозрению, поддернул плечом и привычно произнес слова, которые, он знал, будут приятны старику с красным налившимся лицом...
– Ну ты даешь, Григорий Ефремыч!
Восхищенно воскликнул и понял, что это у него неплохо получилось. Старик долго с подозрением смотрел на него – привык, что над ним смеются. Не обнаружив издевки, он тяжело, почти не раздвинув рта, усмехнулся горделиво и издал хрип. А Николай опять увидел себя со стороны – тощего, ободранного, ссутулившегося от холода, шагающего торопливо и как-то косо, чтобы старик видел почтение к себе...
