Игорь Акимов - Храм
— Я посплю несколько минут, — уже вялым голосом выговорил Искендер. — Сил совсем не осталось… А потом схожу за машиной. Или телегой…
Вода уже не журчала и капли не стучали. Где-то под теменем возникла точечная боль — и стала расползаться к лицу, вискам и затылку. Спазм проходит, сосуды раскрываются. Прости, Господь, но я Тебя так и не понял…
XVII
В этот день Н не вставал с постели даже по нужде. Не было сил — это само собой: все, чем был богат, ушло на возвращение к жизни. Впрочем, энергия — дело наживное: была бы емкость — натечет; куда больше его беспокоило нарушение координации. Даже простейшие действия не получались без контроля мысли. Чтобы приподнять руку, нужно было сосредотачиваться и понуждать конкретные мышцы. От попыток взять что-нибудь пальцами пока пришлось отказаться. Насиловать себя он не стал: во-первых, это противоречило его философии, а во-вторых, имело смысл подождать, пока хоть немного восстановятся силы. Тело умней нас; оно знает о себе даже то, чего мы не узнаем никогда; без наших подсказок и зачастую вопреки нашей помощи оно врачует себя, покуда есть чем, а самое главное — покуда душа на месте. Но как это непросто — жить, не противореча душе и не мешая телу!.. Банальность.
Уже на следующее утро Н обнаружил, что восстановился автоматизм некоторых движений. Тело как бы оттаивало. Не без труда, цепляясь за спинку кровати, Н смог сесть. С непривычки голова кружилась, поэтому Н снова лег и тут же уснул. Наверное, спал совсем недолго, но это было как раз то, чего ему недоставало: он проснулся с ощущением свежести. И потребностью думать, что в последнее время у него случалось редко. Он чувствовал, что должен что-то вспомнить — но что именно? Осторожные наскоки не помогли — чувство не превращалось в мысль. Ничего, спелое яблоко падает само, поддержал себя Н обычным утешением, и осчастливил Марию, согласившись, чтобы она накормила его салатом из помидоров, огурцов, поздних вишен, стручкового лука и базилика с сельдереем. У нее и борщ был готов, вся хата благоухала ароматами густого навара, но от борща Н отказался: сегодня это был бы перебор.
Ночью к нему пришел черный ангел. Впрочем, порядок действий был иной: ему приснилось, что он в храме, и бродит по центральному нефу в лунном свете. Храм уже закончен; алтарь поблескивает золотом окладов; колонны расписаны «под Васнецова»; узоры мраморного пола не прячут своих сакральных символов — все равно их некому прочесть. Где-то рядом — и спереди, и сзади, вокруг, — толпятся души. Н знает, что они здесь, но они не мешают ему бродить, расступаются, пропускают. Все-таки без них было бы лучше: они лишают Н свободы, хотя и не претендуют на нее. Ведь он здесь не случайно, а по воле своей души, которая ищет нечто потерянное. Или забытое. А толпа отвлекает, заставляет приноравливаться; оказываешься на уровне, куда ниже собственного. И вдруг обнаруживаешь, что твоя душа, спасаясь от этого прокрустова ложа, уже оставила тебя. И твой приход сюда лишается смысла…
Думать надо меньше.
Н присел на край солеи, поднял голову — и почему-то не удивился, что над ним чистое небо и полная луна, что ни крыши, ни куполов нет. И тишина такая, что слышно, как ворочается во сне ворон Карпыч, умнейшее создание, вор и бездельник. Выходит, его гнездо на капители так и не убрали. Кто же в таком случае подтирает каждое утро колонну и пол под гнездом?
Вот тогда он и почувствовал, что рядом кто-то есть. Повернул голову. Это был черный ангел. Он сидел, сложив ноги по-турецки, и смотрел невидяще куда-то в глубину храма. Сердце сразу узнало эту позу: вот так же сидел Диоген, когда пришел прощаться…
— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказал Н.
— Это не от меня зависит, — сказал черный ангел и повернул голову к Н. — Отзывают.
Все происходит нежданно. Сюжет завтрашнего дня написан на странице, которую ты пока не раскрыл. И выходит, что вся жизнь — это неосознанное ожидание момента, когда ты откроешь очередную страницу — а она пуста.
— Мне будет трудно без тебя…
— Нет, — сказал черный ангел. — Ведь ты был готов к этому с первого дня. Но ты не знал этого, и тебе был нужен кто-то рядом.
— Не просто кто-то, а родственная душа, — уточнил Н.
— Это твои фантазии. — Черный ангел опять смотрел куда-то мимо. Он уже сообщил информацию, ради которой появился, и мог уйти, но чувство Н удерживало его. — Ты смотрел в меня, как в зеркало. И это правильно — ведь у ангелов нет души.
Н подумал. Почему-то вспомнил Марию. Но мысль о ней он сразу прогнал: сработал инстинкт самосохранения.
— Значит, ты не будешь меня вспоминать?
— Ты все время забываешь, что я — голограмма, материализованная энергией информация, — терпеливо сказал черный ангел. — У меня была функция — и ресурс для ее исполнения. Ресурс иссяк. Сейчас я уйду из твоей жизни — и меня не станет.
— Нет. Ведь ты останешься в моей памяти. И в памяти всех, кто тебя видел…
— Это буду не я…
С того места, где сидел Н, изображение на фреске было неразличимо, а так захотелось подойти, даже подбежать, чтобы успеть поймать… На этом его мысль запнулась. Что я хочу там увидеть?.. — он и этого не знал. Было желание, такое сильное, что оно овладело им полностью. На какие-то мгновения он даже забыл о сидящем рядом черном ангеле, а когда спохватился и взглянул на него — рядом никого не было.
Н встал и прошел к фреске. Черный ангел был на месте. Но это был не он.
Зачем Ты покинул меня, Господи!..
Это был не вопрос — это был стон. Светлая полоса закончилась — он вступил в темную. В полосу потерь. Вокруг еще сохранялся свет, но свет уже потерял свою яркость, тускнел, гас. Мрак уже выползал из всех углов. Еще немного — и ты опять останешься совсем один…
Это было так ужасно, что Н мгновенно проснулся. Поискал рукой — Мария была рядом. Она была расслаблена и беспамятна, чтобы ребенка ничто не тревожило, чтобы природа лепила его в свободе и покое. Н положил руку ей на живот — и почувствовал биение маленького сердечка. Это было непросто, ведь его собственное сердце, потрясенное ужасом, все еще работало на пределе; вырванная из запасников кровь переполнила жилы; лежащая на животе ладонь вздулась и отзывалась сердцу ребенка солидарным тяжелым пульсом. Но Н ничто не могло помешать. Он слушал не ладонью, не кожей, — сфера его ладони сейчас была радаром, таким чутким, что если б он захотел узнать, о чем думает его сын, он ощутил бы его мысли так же легко и свободно, как свои.
— Не тревожься, — пробормотала сквозь сон Мария. — Ему хорошо. Спи.
Вот она — единственная реальность, единственная ценность, единственная истина. Кровь отхлынула и затихла в своих темных хранилищах так же вдруг, как покинула их; Н выдохнул из оцепеневших легких застоявшийся воздух; пульс упал до нормы и стал неслышен; и мысли, проклятые мысли, которых он так боялся, рассеялись сами по себе. Н оказался в пустоте и невесомости и даже не заметил, как погрузился в сон без сна. Умереть, уснуть…
Он проснулся поздно. За окнами был хмурый день. Собирался дождь. Н попытался вспомнить, какая вчера была погода — и не смог. Вот такой он был вчера…
Он встал легко; без труда оделся; вышел на крыльцо. Мария наблюдала за ним с тревогой, но не сказала ни слова. На склоне холма образовались свежие промоины — жухлая, полумертвая трава не смогла удержаться в потоках воды. Зато на уцелевшей почве тончайшим подмалевком проявилась темная зелень.
Чтобы не месить грязь, Н пошел не напрямик, как обычно, а к брусчатке; впрочем, оказалось, что опасался напрасно: земля держала ногу хорошо. Звонкости не стало, но это и все. Плоть земли пока не очнулась. Это сколько же еще нужно ее поливать, чтобы в каждой ее клеточке проснулась жизнь!..
Выйдя на брусчатку, Н взглянул на храм — и ничего не почувствовал. Правда, изгиб дороги, который так радовал прежде, что-то шевельнул в душе, но вряд ли это можно было назвать чувством; скорее, это было воспоминание о когда-то пережитом чувстве, значит — нечто вторичное. Информация, которая закрывает пустоту.
Мир скукоживался, терял тонкие структуры, стремясь к последней цели — первозданному хаосу. Вот уж не думал, что придется наблюдать, как превращаюсь в бездушную биомассу, с иронией подумал Н. Поглядели бы сейчас на меня коллеги! Впрочем, их так страшили мои размеры (объективно — ничем не выдающиеся), что они и сейчас во мне ничего бы не разглядели.
Мысль о прошлом всплыла — и пропала. Это было так далеко, так неинтересно… Подъем, испытанный при пробуждении, иссяк, ноги стали тяжелыми, идти по дороге стало скучно; даже звук шагов раздражал. Он бы пошел по обочине, но по этим обочинам никто никогда не ходил, тропинки там не было; весной мужики выкашивали первую траву на корм скоту, но потом засуха остановила ее рост, и только осот да чертополох, как ни в чем не бывало, тянулись к солнцу колючим частоколом. Была б энергия — мне бы все нравилось, я во всем бы находил гармонию и примитивную мудрость, думал Н; мне бы согревали сердце даже эти жухлые обочины. Но энергии нет, любить нечем, а тот уголек, что во мне еще теплится… Нет, нет! — этим я не поделюсь ни с кем. Оно во мне есть, но оно уже отдано. Вот так. Оно уже отдано — и только потому все еще живо…
