Полина Дашкова - Золотой песок
Ника ушла, не сказав ни слова. Никита не счел нужным оправдываться. Разумеется, рядом с Никой тут же оказался Гришка, как рояль из старого анекдота, который случайно стоял в кустах.
– Мало тебе творческих метаний твоих родителей? У тебя ведь не было детства. И молодости не будет. Хватит с тебя гениев, – говорил разумный Гришаня, вытирая ей слезы. – Ты навсегда останешься бесплатным приложением к его таланту, к его славе. Ты станешь частью его кухни, в прямом и переносном смысле. Ты будешь его кормить, обстирывать, таскать тяжелые сумки. Твои чувства, мысли, твои привычки он будет наблюдать и переносить на бумагу. Ему все равно, кто рядом. Он живет только для себя, для своего творчества. Для него люди всего лишь потенциальные персонажи либо слушатели. Ты будешь виновата в его творческих кризисах, когда кризис сменится вдохновенной работой, ты будешь мешать ему творить. А потом ему понадобится новый объект для художественных наблюдений.
Гришка впервые так разговорился. Ника слушала и не верила, проклинала себя, что слушает, и злилась на Никиту. Ужас был в том, что все эти слова она могла бы сказать сама себе, но не решалась. Гришка просто и ясно формулировал все ее подсознательные страхи и накопившиеся обиды.
Никита не звонил, не появлялся, а она между тем тяжело заболела. У нее начался бронхит, температура прыгала от тридцати шести до тридцати девяти, кашель не давал уснуть. Гриша был все время рядом, поил ее с ложечки грейпфрутовым соком с медом, убирал квартиру, как заправская домохозяйка.
Он оставался ночевать, скромненько спал в соседней комнате, на старом диване с торчащими, как рахметовские гвозди, пружинами. Иногда среди ночи Ника открывала глаза и видела его рядом, он присаживался на край кровати, клал ладонь ей на лоб, поправлял одеяло, спрашивал, не хочет ли пить, как себя чувствует и не будет ли возражать, если он просто посидит рядышком, совсем немного, потому что ему не спится.
Она не возражала. Она была очень ему благодарна. Она сама не заметила, как привязалась – еще не к нему, не к Гришке Русову лично, но к его тихому теплому присутствию в ее жизни, и постепенно стала понимать, что без Гришки жилось бы ей на свете значительно неуютней, особенно сейчас, после жуткой, леденящей душу ссоры с Никитой. Ведь никого не было вокруг, ни мамы с папой, ни бабушки с дедушкой. Единственная близкая подруга Зинуля, как на грех, завязла по уши в очередном сложном романе (на этот раз предметом страсти явился какой-то гениальный скульптор-авангардист из Чувашии). Коллеги и бывшие сокурсники не в счет, с ними было только приятельство, не более. А супергероиней, способной преодолевать все жизненные трудности в одиночку, Ника никогда не была.
Гришкина ладонь со лба соскальзывала на щеку, губы касались шеи и шептали, что температура упала, а кашля сегодня почти не было. Ника успела привыкнуть к его рукам, губам, к его запаху, к теплому дыханию и не возразила даже тогда, когда он тихо, деловито шмыгнул к ней под одеяло и прошептал:
– Все… прости, не могу больше… очень люблю… с ума схожу.
Потом было чувство легкости и пустоты, надо сказать, немножко тошное чувство, как будто укачало в транспорте.
Никита, как выяснилось позже, уехал в командировку в Заполярье, писать серию очерков о военных моряках. Вернувшись, сразу примчался к ней, но она не желала его видеть и сказала, что все кончено, теперь уже точно, навсегда.
А потом она узнала, что женщина по имени Галина, роскошная брюнетка, бывшая сокурсница Гриши по психфаку университета, ждет от Никиты Ракитина ребенка. Ей даже сообщили, какой у этой Галины срок, и получалось, что после трагической ссоры, пока она лежала с высоченной температурой и захлебывалась кашлем, ее милый, драгоценный Никитушка даром времени не терял.
Она плакала в подушку, понимая, что все не правильно, все не так. Она почти физически ощущала, как ломается хребет ее судьбы, всей ее будущей жизни, и треск стоял в ушах. Но ни за что на свете она не сделала бы сама первого шага, не могла снять трубку и позвонить, более того, если звонил Никита, отвечала сквозь зубы, проклиная свой ледяной фальшивый тон. У самой все дрожало внутри, коленки подгибались от слабости, а с губ между тем срывались чужие, злые, ехидные слова. – Нам с тобой пора бы расписаться, – повторял Гришка.
– Да, конечно…
С Никитой они были обвенчаны, но до загса так и не дошли за эти годы, а потому никакого развода не требовалось. Однако она все тянула и сказала Русову свое окончательное «да» лишь после того, как узнала, что беременна. Ребенок был Гришкин.
А женщина по имени Галина давно уже успела родить девочку. Никитину дочь. Ника поняла, что все действительно кончено.
С Гришей у них получилась нормальная, здоровая семья. Он делал чиновничью карьеру, зарабатывал деньги, нес все в дом, вил гнездо, был замечательным отцом для маленького Митюши. Никаких претензий к Грише у нее не было. Совершенно никаких. Идеальный муж. За ним как за каменной стеной.
Он смотрел на нее все так же нежно, он вникал во все ее проблемы, знал размер обуви и одежды, знал, какими кремами и шампунями она пользуется, если ездил за границу по своим чиновничьим делам, то всегда привозил для сына и для нее множество вещей, не просто дорогих и красивых, а толковых, нужных. Он никогда не ошибался в том, что касалось бытовой стороны жизни, такой сложной и нудной, и Ника много раз говорила себе, что если бы осталась с Никитой, то все это свалилось бы на ее плечи. Вряд ли сумела бы она защитить кандидатскую, вряд ли имела бы возможность так много и плодотворно работать в Институте Склифосовского.
Года через три она случайно узнала, что Гришка иногда потихоньку ей изменяет со своей секретаршей. Но отнеслась к этому удивительно спокойно. Не было ревности, и даже обиды не было.
Никиту она ревновала страшно, без всякого повода, а Гришку нет, хотя повод был. Никите достаточно было взглянуть на какое-нибудь симпатичное личико, и все у нее переворачивалось внутри, а Гришка иногда возвращался под утро, благоухал чужими духами, и ничего. Подумаешь? Какой чиновник не балуется иногда со своей секретаршей?
Ей жилось удобно и спокойно. Она ничего другого не хотела.
Однажды Никита неожиданно, без звонка, пришел к ней на работу к концу дежурства. Был жаркий, душный июль. Они вышли в институтский сквер. Он сказал, что с женой развелся, и хватит валять дурака. Она поговорила с ним, спокойно и холодно, потом они немного погуляли по Сретенке, зашли в какое-то кафе, он сказал, что не может без нее жить, а она ответила, что ей это уже безразлично.
Гришка в это время находился в командировке в Финляндии. Митюша был с няней на даче. Они сами не заметили, что из кафе идут пешком до Кропоткинской, и не куда-нибудь, а в дом к Ракитиным. Там было пусто. Их бросило друг к другу, без всяких слов и объяснений.
Но потом она увидела, какая в доме грязь, раковина полна посуды, по кухне бегают тараканы. Родители, бабушка и няня на даче, а Никита пишет, все время пишет, и ничего не замечает вокруг. Некогда ему.
В журнале сменился главный редактор, отношения с ним не сложились, пришлось уволиться. К тому же кропать комсомольско-производственные очерки он устал, и работает сейчас над большим авантюрным романом о гражданской войне, который вряд ли напечатают.
Он стал читать ей вслух куски, роман был замечательный, но, слушая, она думала о том, что эти вымышленные люди для него куда важнее, чем она живая, и события романа уже заслонили для него то серьезное, реальное, что произошло здесь всего лишь полчаса назад.
И еще она представила большие удивленные глаза своего сына Митюши, неизвестную ей пока девочку Машу, о которой Никита даже словом не обмолвился, будто не было ее вовсе.
– А как твоя дочь? – спросила Ника в паузе между главами.
– Растет, – ответил он, – на меня очень похожа… Так вот, глава десятая…
«Все правильно, – подумала она, – я поступила совершенно правильно и разумно…»
– Может, ты останешься? – спросил он осипшим от долгого чтения голосом. – И вообще, хватит валять дурака.
– Действительно, хватит, – жестко сказала она, – все это напрасно. Нельзя дважды войти в одну реку.
– Перестань врать. Ты не любишь его. Тоже мне, Гришкина жена… Ты моя жена, а не его, и никуда я тебя не отпущу, – Никита прижал ее к себе так сильно, что она не могла возразить.
А потом все-таки ушла. И постаралась забыть, повторяла, как заведенный автомат, что нельзя дважды войти в одну реку, твердила это ему, когда он звонил, и самой себе.
Примерно через полтора года он позвонил ночью, страшно встревоженный, и попросил ее приехать.
– Машка живет сейчас у нас. Сегодня утром она полезла во дворе на дерево, упала и распорола ногу о железный забор. Мы были в больнице, ей наложили швы, но сейчас нога распухла, температура тридцать девять. Я боюсь вызывать «Скорую», боюсь отдавать ее в больницу.
