Сэм Хайес - Моя чужая дочь
«А любовь, доверие, семья – мелочи, не достойные упоминания». Роберт оставил эту мысль при себе. Он представлял, как Эрин назначает цену, раздевается, выполняет свою работу, пересчитывает и прячет деньги. Почему она это делала? Ради Руби? Знала ли Руби, что ее мать – шлюха? Молча застегнув рубашку, Роберт поднялся.
– А зачем тебе все это, парень?
Его била мелкая дрожь – то ли от зябкой сырости рубашки, то ли от образа Эрин в роли проститутки, – образа, который теперь был выжжен в нем, как клеймо.
– Моя любимая женщина когда-то зарабатывала на жизнь тем же. И я не понимаю почему.
– Теперь понял?
Сколько он смотрел в глаза Хелены – выжидающе распахнутые, искренние, сколько смотрел на ее тело, уставшее от чужих тел? Несколько секунд, не больше. Но этого мизерного времени хватило Роберту, чтобы понять: да, он краешком глаза увидел жизнь Эрин до встречи с ним. Закрасил небольшой уголок японской головоломки, и зашифрованная картинка ему совсем не понравилась.
– Пожалуй. Она похожа на тебя. То же упорство и воля к жизни. – Роберт наклонился и, помедлив, все же поцеловал ее в щеку. – Самый дорогой поцелуй в моей жизни, – добавил он, протягивая ей пятьдесят фунтов.
– Считай, тебе крупно повезло. Целоваться – не в моих правилах.
– Что ж, спасибо.
Благодарить женщину за то, что открыла изнанку жизни его жены, – не извращение ли? Он хотел заглянуть в прошлое Эрин, и он это сделал, а стало только тяжелее. То любовь, то горечь разочарования перевешивали чашу весов в его сердце.
– Счастливо, – бросила Хелена на прощанье.
Роберт возвращался домой, сжигаемый тоской по Эрин. Она была нужна ему как никогда – чтобы касаться ее, обнимать ее… Чтобы она отдавалась ему, как сотням другим до него? Роберт глушил отвращение и уговаривал себя не забыть, когда протрезвеет, что Эрин пошла на панель от безысходности.
Дома его ждали обломки семейной жизни. И, увидев брошенные в спешке вещи жены, поникшие цветы, ворох приготовленного для глажки белья, ее пиджак на спинке стула, записочки на дверце холодильника – «купить халву и миндаль», – Роберт понял, что до встречи с Хеленой он не смог бы простить Эрин, как не смог переспать с проституткой. Теперь же прощение стало вершиной, на которую нужно подняться. Он знал, что ему хватит на это решимости и сил. Лишь бы Эрин вернулась.
Убедившись, что Луизы в доме нет, Роберт рухнул в кровать и вмиг отключился – усталость и бурбон взяли свое. Телефонный звонок разбудил его в девятом часу утра, хотя Роберт, снимая трубку со смутной надеждой услышать голос Эрин, мог бы поклясться, что едва успел закрыть глаза.
Звонила Луиза.
– Подъем, соня! – мягко рассмеялась она. – Есть кое-что интересное.
Глава XX
Какая же я дура. Меня в одеяло укутали, к камину поближе усадили, сладкого чаю дали – и только тогда я понимаю, что этот худой как щепка человек не собирается ни убивать меня, ни обчищать карманы, где еще что-то осталось от материных денег. Но, сообразив, я даже пробую улыбнуться.
Он сидит на подлокотнике старого драного кресла и рассматривает меня, облизывая губы.
– Надо бы тебя доктору показать, лапочка, – говорит, а я удивляюсь: с чего бы это ему беспокоиться? Он ведь меня не знает вовсе, мог и не поднимать с земли. – Хвораешь, видать. Жалко такую милашку.
– Где мой ребенок? Что со мной? – Мне как-то даже в голову не приходило, что я больна.
– Дак я ж не доктор. Вот Фреда – та сиделкой была. Воротится – оглядит тебя, микстуру какую-никакую даст.
– Фреда? – Наверное, его жена, хотя на женатого он не очень похож. На стене за ним я вижу тень от его фигуры, она танцует в такт с язычками огня в камине. Нос такой громадный, торчит вроде утеса, а подбородка почти нет – сразу шея начинается. – Дайте мою девочку! Где она?
– Тут Фреда всем заправляет. – Тощий все присматривается ко мне, будто где-то видел, только не может припомнить где. – А дите твое в порядке.
– Да?!
Какой он хороший, думаю я. Если бы не он, меня бы полицейские нашли и домой отправили.
– Мы с Фредой тут что-то вроде номеров держим, для молоденьких куколок.
Когда он говорит, губы у него выпячиваются, будто один рот и есть, а остальное лицо рубанком стесали. Кожа да кости – это про таких, как он. А кожа вдобавок темная-темная, стариковская.
– В смысле – для тех, кому жить негде?!
Я чуть из кресла от счастья не выпрыгнула, но вспомнила про Рейчел, которая попала в такой же приют, когда из дома сбежала, а ее полиции сдали. Если спросят про мой возраст, надо будет прибавить несколько лет. Тогда никто не удивится, что у меня ребенок. Откуда мне знать, что там про нас с Руби в новостях наговорили. Тощий раздумывает над ответом, я жду, затаив дыхание, что он скажет, – как вдруг меня скрючивает от боли. Прямо напополам раздирает. Живот, кажется, лопнул, а левая грудь огнем горит и такая твердая, как камень.
– Ага, для тех самых, кому жить негде. – Тощий улыбается, подходит ко мне и садится на корточки. Жует губами, собирая их в куриную гузку. – Тебе, часом, крыша не нужна, лапочка? Нужна небось?
Я молча киваю, чтобы тощий не заметил, до чего я рада. Мне, конечно, жутко повезло, но этого нельзя показывать, а то задерут цену до небес. Нет уж, они меня не облапошат, не такая я идиотка. Хоть бы он мою девочку поскорее принес…
– По правде говоря, не знаю, найдется ли местечко. Коли Фреде приглянешься – может, и пристроит тебя. Мы ж под завязку набиты. Много вас, малышек-то, по улицам бродит.
Сердце у меня так и ухает в живот.
– Вы меня не возьмете? Из-за ребенка, да? Она очень хорошая девочка, честное слово! Почти никогда не плачет.
– Ребятенок не помеха. Наши куколки тоже, бывает, не уберегутся. Ниче, всем скопом поднимают. Только не мое это дело – решать, найдется ли для тебя местечко. Ты пей чай-то, пей.
– Но вы принесете мне ребенка? Вы же меня с ребенком нашли? Это моя девочка. Руби. Моя дочка. Вы ее принесете?
Тощий поднимается с корточек, топает из комнаты, а я смотрю вслед костлявой фигуре и ловлю клочки фраз:
– Какой такой ребенок… и куда эта баба подевалась… Эйвон, кликни ее, детка… Нету ребенка, лапочка. – Дверь за ним захлопывается.
Только я одна слышу пронзительный тоскливый вопль. Он звучит внутри меня, и я еще не знаю, что этот вопль будет рвать мне душу всю оставшуюся жизнь. Я не подскакиваю из кресла, не колочу в запертую дверь – нет, тогда я этого не делаю. Не катаюсь по полу, не бьюсь в припадке, не высаживаю окна, чтобы вырваться оттуда и искать, искать свою девочку. Я ведь даже не спросила у тощего ни как его зовут, ни куда я попала… И кто я вообще такая, чтобы задавать вопросы? Девчонка, сбежавшая из дома, да еще с новорожденным младенцем на руках.
Я ж прямо на улице сознание потеряла, а он мне жизнь спас и сюда принес. Здесь вроде неплохо, хоть и грязно, а у моей матери всегда все вылизано, как в больнице. Тощий, сразу видно, хороший человек, и Фреда наверняка хорошая. Значит, надо его слушаться. Я буду пить чай и ждать Фреду. Буду надеяться, что она меня не выгонит. Буду думать о своей девочке, тысячу раз в минуту буду ее вспоминать, и, может, тогда ее мне принесут.
Господи, до чего жарко. Сил нет, как жарко. Лоб горячий, липкий. Я поднимаюсь и плетусь к двери, обливаясь потом, но все-таки дотягиваю до цели, и дергаю ручку, и стучу кулаками по дереву, и прижимаюсь губами к облупленной краске, и умоляю вернуть мою девочку. Я визжу, кричу, плачу до хрипоты, а когда голос отказывает, сползаю на пол, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровь, то ли страх. А потом мир чернеет во второй раз за этот день.
Сколько я пролежала под дверью, не знаю. Очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.
Я открываю глаза, вижу женщину. Кто она и где я нахожусь? Неужели это мать? Через миг я вспоминаю того худого человека, который подобрал меня на улице. Правда, это не он меня разбудил – незнакомая женщина. От нее пахнет сладкими духами. Ах да… Они забрали мою Руби.
– Привет, девочка. Меня зовут Фреда. – Она наклоняется ко мне так низко, что я случайно заглядываю в низкий вырез ее платья. – А ты кто?
– Где мой ребенок?
Я сама устала от этого вопроса. Может быть, я просто выдумала Руби?
– Какой ребенок, зайка? – шелестит она. – Тебе нездоровится? – Она подсовывает мне под голову подушку. – Так как тебя зовут?
Я устала, мне жарко и бьет дрожь. И очень хочется есть, хотя я ничего не смогла бы проглотить. Меня измучили боль и страх, но не настолько, чтобы я назвала свое настоящее имя. Я все обдумала еще в поезде. И решила, что рассказывать каждому встречному, кто я есть на самом деле, будет глупостью, потому что родители наверняка сообщили в полицию, и теперь из газет и телевизоров все знают о пятнадцатилетней беглой девчонке. Меня как пить дать сцапают, если правду сказать.
– Милли.
Я стараюсь произнести чужое имя как можно увереннее. Так звали девушку из «Макдоналдса» – я на ее бейджике прочитала. Такая симпатичная, с обручальным кольцом и крестиком на шее. И очень ласковая, а со мной так редко кто разговаривает.