Кружева лжи (СИ) - Дока Анастасия Константиновна

По непонятной причине среди них зачастую и встречались недовольные всем и всеми.

Недовольные жизнью в целом.

По привычке, словно, выработанной с годами, они маячили в коридоре или столбами замирали прямо у сестринской с искривлёнными лицами, кривыми улыбками и поджатыми губами.

Маша многих эмоций навидалась, пока работала в больнице. Хороших, тёплых было мало. Но она ни за что на свете не променяла бы это место. Своё место.

Сегодня, как и всегда, она навещала одинокого старика. Он лежал и смотрел в окно, разговаривая со снегом. Все процедуры были сделаны, и Маша могла спокойно поехать домой, ведь сменявшая её Люся уже переодевалась в халат и готовилась принять пост, но Гольцева, так уж повелось за полторы недели, никогда не уходила, не попрощавшись с Иннокентием Валентиновичем.

Они успели подружиться за время его лечения. Он, как хороший дедушка, рассказывал ей о послевоенных годах, наполненных радостью и счастьем. Чувством чего-то невероятно прекрасного. Она, будто, отзывчивая внучка, внимательно слушала, задавала вопросы и подавала стакан, когда старческий голос надрывался от кашля.

Он лежал в одиночной палате.

Богатый и всеми забытый.

Его навестила молодая жена. Один раз. Привезла таблетки, что он пил дома, тёплый свитер, шерстяные носки и что-то ещё по мелочи. А затем объяснила Маше, потому что врача ей было ждать некогда, что едет к сестре. Та выходит замуж, она пропустить такое событие не может, а за Иннокешей проследят врачи. Это их работа.

Если бы Маша работала первый год, то многое бы сказала этой жёнушке. Не словами — конфликты способны лишить работы — глазами, жестами. Красноречивым молчанием. Но смысл во всём этом? Ей нужен был хороший настрой, позитив. Силы для смены. Поэтому она ограничилась полным игнорированием женщины и сразу принялась хлопотать вокруг больного.

С того раза жена больше не появлялась. А старик, словно, позабыв о молодой супруге, стал всё реже упоминать её в разговорах, хотя поначалу то и дело сравнивал Машино умение слушать и полное безразличие Аси.

В этот раз «дед и внучка» проговорили дольше обычного, будто предчувствовали что-то. Маша набралась смелости и задала мучивший вопрос. Ответ не удивил — огорчил. Иннокентий Валентинович женился на Асе не по любви, а из-за страха одиночества. Знал, ей нужны его деньги, квартира в центре.

Не винил.

Зачем ему на старости лет бумажки и красивый вид? Иннокентий нуждался в другом — во внимании и хотя бы иллюзорном ощущении того, что он не один.

Родители умерли, жена ушла на тот свет, детей не было. Родственники имелись, но звонки и редкие встречи совсем не утешали. Старческая душа хотела жизни, радости, участия. Хотела почувствовать снова, какого это быть нужным.

С Асей они познакомились в поликлинике. Он мучался кашлем, она выходила из кабинета врача с рецептом для отца. Это она потом ему рассказала.

Он увидел в ней покойную жену. Молодую, с волосами непривычно тёмного цвета и слишком злым лицом, не свойственным молодости. Сказал правду, она рассмеялась. Он скрылся за дверью, где снова пришлось делать вид, будто старость его волнует меньше кашля. Вновь встретились уже на улице. Она курила. Он путался в шарфе. Жена связала. Шарф был очень длинный.

«Я Ася», — представилась она, хотя он не ожидал. А дальше начала рассказывать о болезни отца.

Жить начали сразу, как только её отец умер. Случилось это скоро. Ася говорила, что предчувствует его смерть. Не хотела оставаться одна в квартире. Боялась одиночества. Он тоже боялся. Так и сошлись.

В конце своей исповеди старик тяжело вздохнул, затем обратил Машино внимание на окно. Снег падал мягко и ненавязчиво. Как-то по-доброму.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ 

Маша с минуту сидела в молчании, позволяя мыслям собраться, а тишине окутать и себя, и собеседника, но потом не удержалась. Ей и в голову не приходило, как такой хороший человек мог выбрать Асю, женщину, совсем не вызывавшую и толики симпатии.

Иннокентий Валентинович ответил сразу. Тихо и убедительно.

— Машенька, вы когда-нибудь просыпались посреди ночи не из-за кошмарного сна или болей в спине, хотя, какие у вас могут быть боли… А из-за того, что почувствовали одиночество? Открыли глаза, погрузились в темную ночь, потянулись рукой к настольной лампе, включили и осознали, что на кровати одни. В комнате одни. В мире одни. Утро не встретит вас родным голосом, не согреет совместным чаем, не станет раздражать слишком громким звуком телевизора или настойчивым звонком сотового телефона. Знаете, Машенька, моей Галочке часто звонили. Подруги, бывшие коллеги.

— Но…

— Машенька, утро закончится, и день не принесёт ничего нового. Никто не разделит прогулку до магазина, не будет ругать из-за забытой шапки. Никто не встретит дома и не спросит, как ты. Пройдёт день, наступит вечер. Одна тарелка, одна чашка, тихий телевизор, раздражающий своими плохими новостями, но хоть как-то скрашивающий время, и очередная ночь. Со снами или без, с болями в суставах и без них, но с не прекращаемым чувством одиночества. И так день за днём, неделя за неделей, год за годом.

— Но…

— Машенька, мы с Асей не любим друг друга, но это она позвонила в скорую, когда мне стало плохо.

— И не поехала в больницу!

— Она не любит больницы. Но на следующий день приехала и привезла мне свитер. Я часто мёрзну, Машенька.

— Но…

— Ася поила меня чаем, когда я снова подхватил грипп. Она повязывала мне шарф. С ней, Машенька, я перестал просыпаться по ночам, потому что знал, в соседней комнате шумит телевизор.

Маша опустила голову. Навернулись слёзы. Жалость. Это всё, что сейчас было в сердце.

— Не грусти, Машенька. Ты хорошая девушка. А я прожил хорошую жизнь с Галочкой. Спасибо тебе за заботу. И за то, что не ленишься меня навещать. Мне немного осталось.

— Не говорите глупости! — вскочила Маша, зло стирая слёзы. В лице Иннокентия Валентиновича она увидела собственные страхи. Она тоже боялась одиночества. Боялась, что мама умрёт, а брат женится и съедет с квартиры.

Маша ещё не встретила мужчину и думала, что вряд ли встретит. А просыпаться, чувствуя, что ты одна — это очень страшно.

— Старики умирают, — вновь закашлял Иннокентий Валентинович, — с этим ничего не поделаешь. Я только за тебя волнуюсь. Тебя с работы встретят?

— Нет, я сама доеду. Не хочу отвлекать брата. Да я и не маленькая.

— Будь осторожна. Время всё-таки непростое.

— Обычное время, — вздохнула Маша. — А вы бы лучше собаку завели. Или кошку. Или попугая.

— Попугаев я люблю. Ну… иди, а то метель усилится. Дороги не разберёшь.

Они попрощались. Почти по родному. Маша обещала в следующий раз угостить его пирогами, мама печёт. Он улыбнулся и попросил быть осторожной.

Сообщение лёгкой тревогой коснулось кармана, а затем и сердца. Неясное предчувствие засело в сердце, пока Маша махала рукой старику, пока шла в сестринскую, прощалась с Люсей, снимала халат.

Больница выпустила в холодные сумерки. Зимой они наступали раньше. Маша вспомнила про телефон и взглянула на экран. Непонятное послание встревожило. Она почти не говорила с братом о его работе, но знала, убийца, какой-то псих, присылал жертвам сообщения.

До остановки идти расхотелось. Снег мёл несильно, однако, что-то тянуло сесть на такси.

Маша решила, что может разок себе это позволить и стала притопывать от холода в ожидании машины.

Второе сообщение превратило нервы в тугие струны. По наитию, без особой мысли, Маша переслала первое сообщение брату. Собралась отправить второе, но тут подъехало такси. Она убрала телефон и спряталась в салоне. Мороз окреп.

Звучала приятная мелодия. Что-то из лирики семидесятых. И Маша немного расслабилась. Она закрыла глаза, думая о старичке. Представляя, как они вместе с мамой пекут пирог, чтобы потом порадовать Андрюшу и Иннокентия Валентиновича.