Разбуди меня в 4.20 (СИ) - Лис Филипп

— Скажите, любезный, — после недолгого молчания произнес Левенштейн, — Характерно голоса не изменились после приема лекарств?

— Что вы имеете ввиду, доктор?

Докторский лоб нахмурился. Наверное, из-за того, что тот сам не до конца понял, что спросил у больного. Некоторое время потребовалось, чтобы доктор сформулировал для себя, что он хочет услышать. А потом он переспросил:

— Ну, голоса… они отличаются от тех, что были ранее. До того как вы обратились за помощью? Ну, например, стали настойчивее, мягче, начали по-другому формулировать задачи?

Несмотря на необходимость лечения, чувствовалось, что разговоры о голосах доставляют пациенту внутреннюю боль. Иначе было нельзя. Прежде чем прописать медикаменты больному, следовало точно диагностировать симптомы. Как же иначе? Пациент корчился, кривился, строил гримасы, но все равно рассказывал все, что происходило. Однажды он даже поведал, будто голова доставляют ему невыносимые душевные страдания за то, что он пытался лечиться от них. Но даже несмотря на пытки, больной отдавал себе отчет. И точно знал, что надо делать, даже если они ему этого не простят.

— Да, доктор… — промолвил он тихо. — Есть некоторые изменения…

Возможно, здесь и находился ключ к успеху лечения. Доктор Левенштейн напрягся. Он ждал это. Что же? Положительная динамика или ухудшение состояния? На лбу выступила испарина.

— Что же? Слушаю… рассказывай…

— Они раньше заставляли просто так что-то делать: это казалось только вещей и предметов. А теперь это касается и других людей…

Этого-то он и боялся. Возможно, это ухудшение, но чтобы говорить точно, необходимо было провести дальнейшие исследования. Кроме того, курс лекарств пациент до конца не выдержал. Еще все могло измениться.

— Мне страшно, доктор…

То, что мы считаем заболеваниями, чаще всего происходит волнообразно. Иногда бывают целые дни без симптомов, а потом происходят явные ухудшения, доставляющие нам боль и страдания. Мы постоянно ловим моменты между этими ухудшениями, особенно когда помочь нам никто не может, и думаем, что это самые прекрасные моменты нашей жизни. Волны накатываются одна за другой, поглощая все, что мы так заботливо оберегали, и прощаемся с этим.

В тот вечер он не мог заснуть. Да и прошлую ночь он заснул только в 4:20. Днем вроде бы клонило в сон, но ближе к шести часам дня сон был ни в одном глазу. Стараясь отрешиться от дневных забот, он несколько раз нарочито надрывно зевнул и снова попытался сомкнуть глаза. Но сон так и не шел. Вставая рано, он и ложился рано, поэтому шесть вечера уже было временем, когда следовало находиться в кровати. Может это от смены режима? Работа накладывала свои отпечатки на режим бодрствования, не всегда это принималось организмом как норма.

Пребывая в раздумьях, он отправился на кухню, где приготовил кружку легкого зеленого чая, но даже она не смогла с шесть вечера вернуть ему блаженное состояние покоя и сонливости. Какое-то время он посидел у окна и, когда увидел выходящих из-за быстро бегущих облаков прекрасный гнутый месяц, решил прогуляться по двору. Это показалось хорошей идеей, особенно, в свете того, что работать ему приходилось в собственной квартире-студии, и на улицу выбирался он крайне редко. Более половины таких вылазок сводилось к покупке чего-то съестного в магазине у соседнего подъезда.

Где-то минут пятнадцать он не мог решить что одеть. Ведь не знаешь как на улице — тепло или холодно. Обещали тепло, но эти синоптики… такое ощущение, что они по телевизору крутят повторы вместо нормальных прогнозов. Между дубленкой, курткой и плащом, он почему-то выбрал плащ. Хотя как человек, склонный к искусству, он всегда выбирал по наитию.

Голову накрыла большая широкополая шляпа. Скрипнул поворачивающийся ключ в замке. Кошка продолжала спать спокойно, даже когда дверь закрылась чуть более шумно, чем должна была. Влекомый и мучаемый бессонницей, он прошел к лифту, но в последний момент передумал и решил спуститься по лестнице. А ведь лестницей он не пользовался уже много лет.

На улице была еще большая тьма, чем казалось из окна на кухне, хотя все ведь должно быть наоборот. Посреди двора стоял одинокий фонарь, который освещал игровую площадку, занесенную наполовину ночным снегопадом, и несколько скамеек, на которых любили сидеть старушки. Даже сейчас казалось, что там кто-то лежит. Он сделал несколько шагов в сторону фонаря, управляемый древним инстинктом тяги к свету посреди непробиваемой метели и тьмы, но когда глаза различили замерзшую на скамейке человеческую фигуру, ноги сами несколько раз шагнули назад.

В голове стоял какой-то плохо различимый шум из наплывающих друг на друга и вторящих друг другу мыслей. Утопая в их потоке, он даже не смог различить, какие из них его собственные. Руки накрыли уши, но вой мыслей не переставал, он шел не снаружи, он был внутри, там, от чего не закроешься, не спрячешься.

— Хватит уже…

Сказал ли он это вслух или просто отчетливо подумал, он не сразу сообразил. Пытаясь спастись от навязчивых мыслей, он пошел в сторону от света, от фонаря, хотя совесть еще подсказывала ему вернуться и посмотреть на тело. Иногда на скамейках засыпали бездомные, не всегда они замерзали, ведь если покрыть себя снегом, там под толщей пушистой белой ваты будет температура +1 или +2 градуса, можно спастись и не замерзнуть. Но причем тут была совесть, если он руководствовался совсем иными мотивами? Вскоре, после пяти минут суетливого бега он оказался в темном переулке среди высоких стен. Метель отступила, метель осталась там, за этими стенами и над ними. Да, метели не было, но было что-то другое.

Мысли в голове упорядочивались, но это обманчивое впечатление. Просто среди всего гвала голосов стал выделяться один, который он определил как свой собственный внутренний голос. Но это не его. Вернее. Голос ему знаком, и при определенных обстоятельствах он сам говорил бы точно так же и те же самые вещи, но сейчас был не тот момент, а Голос был не его. Он звучал настойчиво и уверенно, словно вся уверенность ушла из человека и перешла к нему. Наполняясь этой уверенностью, голос диктовал ему как себя чувствовать и что делать. Он заставлял его идти вперед. Хотя самому человеку этого не хотелось.

Во мраке переулка тонуло все. Глаза хоть и приспособились к темноте, все равно ничего не различали, но голос заставлял его идти вперед, невзирая на это. Только слух улавливал какие-то звуки, доносившиеся из другого конца переулка, отраженные несколько раз от стен и искаженные до неузнаваемости. Это, должно быть, человеческий голос, звонкий и спокойный, но отсюда сложно разобрать, что он говорил.

— Ты нашел его… — послышалось откуда-то из пропасти в глубине всего его существа, — Действительно нашел…

На мгновение его охватила паника, но она быстро ушла под тяжелой волей звучащего голоса внутри. Дрожь пробежала по всему телу, остановившись где-то в районе желудка. После таких сеансов общения с посторонним голосов, засевшим где-то у него внутри, его всегда преследовали расстройства пищеварения.

— Давай, ты знаешь что делать…

Ощущая боль в сердце, он сделал несколько шагов в темноте пока не вышел за поворот, где сегодня не так все мрачно. В глубине переулка возле мусорного бака ковырялся мальчик лет девяти или десяти. Очевидно, он что-то пытался оттуда достать. Его рюкзак валялся в стороне. Не самое лучшее место и время для игр. Хотя, признаваясь самому себе, человек вспоминал, как сам любил копаться в мусоре и играть на его кучах. Особенно это было здорово делать с друзьями: играть в «царя горы», лепить грязевика или играть в «мусорные снежки». Но все эти светлые и приятные воспоминания, что на мгновения всплыли в его голове, тут же исчезли, словно свернутые и выброшенные листки бумаги с каракулями.

— Давай, сделай это… — снова указывал Голос. — Это он, давай, делай, несчастный…

В душе защемило так сильно, как бывает, когда видишь, как уничтожают весь труд твоей жизни. С другим чем-то это, наверное, не сравнишь. От боли он согнулся немного и схватился за сердце и желудок, где была самая страшная боль. Видит Бог, он не знал за что выпало ему такое наказание, проклятье…