Юлий Дубов - Большая пайка (Часть вторая)
Платон как-то странно посмотрел на Ларри. Он преклонялся перед его коммерческим талантом, высоко ценил фантастическую работоспособность, умение работать с криминальным миром, разветвленные связи и выдержку. Он знал, что сказанное Ларри слово будет с железной неизбежностью претворено в дело. Но выдающиеся исполнительские качества Ларри, похоже, служили лишь удобной завесой для чего-то тщательно скрываемого и потому существенно более ценного – Платон впервые отчетливо увидел, что рядом с ним все эти годы находился человек, чья способность к анализу не уступала его собственной И он встревожился. Не потому, что встретил равного, а потому, что равенство это по каким-то, известным только самому Ларри, причинам было скрыто и тщательно оберегалось от постороннего глаза. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, кто знает, сколь долго еще могла бы сохраняться эта тайна. Платон поймал взгляд Ларри, и ему вдруг показалось, что тот читает его мысли, как открытую книгу. От этого ощущения Платону стало зябко.
– Ладно, – неожиданно весело сказал Ларри и надул щеки, отчего его усы смешно растопырились, – Пойдем к столу. Слышишь, там Марик опять с Лукачевым сцепился. Объясняют друг другу, как надо машины торговать. Пора разнимать. Если директор через полчаса не объявится, надо расходиться. А то у меня в час переговоры начинаются,
Платон разгадывает ребус
Назавтра Платону так и не удалось улететь. Ларри позвонил ему в восемь утра, разбудил, говорил какие-то странные вещи и напоследок попросил, чтобы Платон обязательно дождался на даче, когда Ларри пришлет за ним машину сопровождения. Платон попытался взбрыкнуть, кричал, что у него и свое сопровождение есть, но потом сдался. Ночной разговор с Ларри встревожил его больше, чем можно было ожидать. И, конечно же, ему сильно не понравилось, что директор Завода так и не появился в клубе. В инфокаровский бизнес явно вторгалось неизвестное, беспокоящее начало. Платон начал понимать, что вся сложившаяся система взаимоотношений – система, построенная на допущении об абсолютной надежности тылов, на гипотезе о полной тождественности интересов, доказанной десятилетиями дружбы, – в любой момент может дать трещину.
Как ни странно, это понимание было вызвано к жизни вовсе не рассуждениями Ларри, логически, надо признать, безупречными, и не спектаклем, мастерски разыгранным папой Гришей. Оно возникло в тот момент, когда, глядя в желтые, с искорками, глаза Ларри, Платон внезапно увидел перед собой совершенно незнакомого ему человека. Ведь он всегда воспринимал Ларри всего лишь как исключительно надежную и безотказную машину для претворения в жизнь замышляемых им, Платоном, схем и принимаемых Платоном же решений. А машина оказалась мыслящей. Значит, подобное возможно и с другими Как же он не увидел раньше и не почувствовал очевидного – того, о чем с такой легкостью говорил Ларри: если очень хочется, то можно, даже если нельзя. Ураган материального интереса способен разнести в щепки любую старую дружбу. Конечно, Платон сам виноват. Он должен был выстроить надежную защиту. Слишком многое он своими руками отдал Мусе, передоверив ему и значительную часть контактов с заводским руководством, и всю систему безопасности "Инфокара".
Он сам создал условия, когда любая интрига может быть реализована без каких-либо препятствий. Если, конечно, не считать препятствием сорок лет дружбы.
До сих пор Платон и на мгновение не допускал, что Муса его предал. Но то, что это может произойти в любую минуту и что последствия будут ужасны, он осознавал все отчетливее. Ему даже хотелось быть благодарным Ларри за это новое понимание, но благодарность гасла, не успев родиться, – мешало ощущение беды. Платон вдруг увидел надвигающееся одиночество.
...Как завороженный, стоял Платон у могилы Петьки Кирсанова, слушал речь директора, что-то говорил сам. Потом бросил горсть земли на крышку гроба и отошел в сторону, прикрываемый плотным кольцом людей в бронежилетах. Вдруг рядом с ним, неизвестно как, образовался Ларри.
– Вот что, – решительно произнес Платон. – Пока не разберемся, в чем тут дело, из-за чего грохнули Петьку, почему взорвали банк и зачем весь этот цирк, я никуда не уеду. Пока я не буду точно знать, что у нас здесь творится, с места не тронусь. Скажи, пусть меня везут в клуб.
Оказавшись в клубе, Платон заперся у себя в кабинете, приказал ни с кем не соединять, на любые вопросы отвечать, что он улетел за границу, схватил лист бумаги, карандаш и стал рисовать загогулины. Он рисовал почти час. Потом потребовал соединить его с Марией и принялся диктовать. К вечеру в клуб, сквозь тройное кольцо охраны, потянулись курьеры с документами. Курьеры отдавали бумаги администратору, связывались по телефону с Марией, выслушивали дальнейшие указания, по-военному говорили "есть" и отбывали по назначенным им маршрутам.
Больше никого в клуб не допускали. Марк, появившийся после похорон с толпой посетителей, был отправлен восвояси под тем предлогом, что помещения срочно потребовали химобработки и вообще глобальной уборки. Он долго поводил носом, чувствуя нечто необычное, но был вынужден уехать. Администраторы стояли насмерть. Мария перевела офис на военное положение. Единственным человеком, получавшим точную информацию, был Ларри. Он съездил на поминки, выпил несколько рюмок, сказал речь, а потом вернулся в контору, вызвал Федора Федоровича, рассмотрел вместе с ним надиктованные Платоном заметки и впрягся в работу.
Около полуночи Ларри вызвонили из клуба по мобильному телефону.
– Можете сейчас приехать? – спросил администратор. – У нас есть для вас документы. Это означало, что Платон зовет в гости.
– Что это? – спросил Платон, тряся листками бумаги, когда Ларри вошел к нему в кабинет. – Кто-нибудь про это знает?
У него в руках был договор с Первым Народным банком о покупке векселя на три миллиона долларов. И две платежки, подтверждающие перевод на счет этого же банка указанной в договоре суммы.
– Первый раз вижу, – констатировал Ларри, изучив бумаги. – Просто первый раз.
– Это Петина подпись?
– Да, – кивнули Ларри и Федор Федорович.
– Ну что? Нашли ответ? Что это за банк?
Федор Федорович повернулся на стуле и нажал на кнопку звонка.
– Снимите копию, – вежливо попросил он вошедшего администратора.
Нескучный сад
Я все время думаю о тебе. Смешно... Я даже не знаю, помнишь ты меня или нет. Сколько же у тебя было таких, как я... секретарш... аспиранток... Не пересчитать... Да еще жена, которую я страшно боялась, но не из-за себя, а из-за тебя. Я никогда не рассказывала тебе, как однажды случайно наткнулась на нее в магазине. Я узнала ее по фотографии, которая стояла у тебя на столе, на работе. А она меня никогда не видела, и не думаю, что даже догадывалась о моем существовании. Это было, когда у нас все еще было на взлете, и я только-только договорилась о квартире, и ты еще читал мне стихи, а я смотрела на тебя во все глаза и никак не могла насмотреться, и, когда ты провожал меня домой, мы целовались в метро, в подъездах, в лифтах... Но даже тогда я твердо знала, что ничего не будет, хотя будет все. Там, в магазине, я пошла за твоей женой и увидела, как она покупает тебе рубашки. Помнишь? Нет, конечно же, ты не помнишь, как через несколько дней, там, у Наташки, я завязывала тебе галстук и как бы между прочим сказала – жена, наверное, рубашку покупала, а ты покраснел и стал отнекиваться. И я окончательно поняла, что у тебя есть две жизни, и в той, другой жизни мне делать нечего.
Какую же ошибку я совершила тогда! Помнишь, ты позвонил мне вечером под седьмое ноября и сказал, что утром приедешь и увезешь меня? Может быть, может быть, так оно и случилось бы, но я не могла придумать, как объяснить Славке, проплакала всю ночь и на следующий день не подходила к телефону. Я знаю, ты звонил много раз, но, услышав Славкин голос, вешал трубку. А потом ты пропал, не появлялся на работе два дня и не звонил. Только много позже я узнала, что твою дочку забрали тогда в больницу. И больше мы никогда уже об этом не говорили.
Потом ты ушел из Института, стал заниматься коммерцией, и все твои друзья ушли тоже, а я так и осталась в лаборатории, занимаясь неизвестно чем. И я стала стареть.
Однажды я встретила тебя на улице, ты был в большой компании, вы все смеялись и собирались рассаживаться по стоявшим у тротуара машинам, а я шла мимо с двумя тяжелыми сумками и увидела тебя, а ты меня даже не заметил.
Тем вечером я впервые рассказала про все Славке.
Я знаю, что ты давно уже живешь один. Мир тесен, и у нас намного больше общих знакомых, чем можно было бы ожидать. И развелся ты вовсе не из-за меня, а из-за кого-то другого, я знаю даже, из-за кого, только там все равно ничего не получилось, но и это уже не имеет значения. Наша жизнь давно сделана, а если и не сделана – все равно поздно.
Помнишь Нескучный сад?
