Джеймс Дики - Избавление
Там, где кровь капала на песок, ее следов почти не было видно – песок ее тут же поглощал. И я сразу понял, что все, что с ним происходило – если мне вообще удастся это выяснить, – расскажут мне только камни. Он двигался в сторону леса – а куда еще он мог бы ползти? Когда следы крови это подтвердили, уверенность, что я быстро найду его, окрепла. Я двигался от камешка к камешку – они сообщали мне направление движения.
У первых деревьев я нашел многозарядную винтовку, которая казалась плоской, длинной, совсем неуместной среди сосновых иголок. Я не стал ее трогать и взял в руку нож. Я по-прежнему двигался на четвереньках; там, где я останавливался, высматривая следы его крови, с меня скатывались капли собственной. Один раз мне даже пришлось немного вернуться назад и отыскать его следы – я не мог различить, где была его кровь, а где моя. Кровь из моей раны стекала на живот, заливала ткань комбинезона в разных местах и капала на землю. Но никакой слабости я пока не ощущал. Интересно, сможет ли кровь вообще свернуться в такой большой открытой ране? Часть моего бока почти потеряла чувствительность. С тех пор как я вырезал из себя стрелу, я стал прижимать к тому месту локоть и делал это уже рефлекторно; казалось, я всю жизнь только так и передвигался – с локтем, крепко прижатым к боку. Я решил, что еще какое-то время продержусь, а далеко не загадывал. Меня интересовал лишь следующий камень на моем пути: моя или не моя кровь на нем?
В лесу передвигаться было сложнее. Там было еще темно, но следы крови я различал, а когда ее не видел, то мог определять на ощупь. В некоторых случаях я даже находил ее по запаху. Я попытался снова – в последний раз – думать так, как думал подстреленный мною человек. Я попал ему прямо по центру груди, где-то у самого основания шеи, а может быть, даже в самую нижнюю часть шеи. Он умирал, у него уже не было оружия; возможно, стрела перерезала ему яремную вену. Единственное, что меня беспокоило: не полз ли он в какое-нибудь определенное место, или – что еще важнее – к кому-нибудь, кто ожидает его где-то в лесу? Я считал, что это очень маловероятно, но полной уверенности у меня не было.
И мне обязательно нужно было его найти. Если не я, то кто-то другой мог наткнуться на него, и если такое случится, нам всем конец, в том или ином смысле. По меньшей мере, придется что-то объяснять, давать показания, ходить в суд, нанимать адвокатов – в общем, тогда на нас обрушится все то, чего мы пытались избежать, когда Льюис убеждал нас закопать тело в лесу, в лопухах...
В лесу я передвигался уже на ногах, но с высоты моего роста мне было трудно различать следы крови, и я снова опустился на четвереньки. Я двигался как собака по следу, держа нож в зубах, продираясь сквозь кусты. Наконец, я выбрался на поляну шириной метров в пятьдесят. Шум реки здесь был почти не слышен – до меня доносилось лишь далекое, невнятное бормотание, и с каждым новым листочком, который оказывался между мною и рекой, оно все больше приглушалось.
Я потерял след, крови не видел. Голова не поднималась; я чувствовал дурноту, хотя особой слабости при этом не ощущал. Главная проблема заключалась в том, что я не мог ясно мыслить. Но я знал, что мне обязательно нужно снова отыскать следы его крови – иначе все будет потеряно.
Я поднялся на ноги и вышел на середину поляны. Смертельно раненый человек не будет продираться сквозь кусты. Если он ползет в каком-то определенном направлении, то будет стараться двигаться по открытым, не заросшим кустарником местам. Но даже если он ползет куда глаза глядят – все равно будет стараться избегать чащи. Его здесь, на поляне, нет. Проползал ли он здесь вообще? А если да, то по краю или прямо по центру? А мог ли он вообще двигаться прямо? Я пошел к дальнему краю поляны, собираясь осмотреть каждый листик на каждом кусте; стал медленно переходить от одного куста к другому. Кругом пробивались лучи восходящего солнца; пятнышки света нервно шевелились на усыпанной иголками земле; какое-то место удостаивалось, по непонятной причине, яркого освещения, а потом, когда ветер слегка раскачивал верхушки деревьев, пятно света немного перемещалось в сторону. Когда я уже обошел половину поляны, двигаясь по ее краю, один из солнечных лучей прыгнул в сторону, что-то высветив. Это был камешек, размером с теннисный мячик, – он выглядел так, будто его в спешке выкрасили, и целую минуту я соображал (а голова у меня становилась все тяжелее), что бы это могло значить. На этот раз я был уверен, что окрасила его моя кровь. Ты тут не проходил, повторял я себе сквозь зубы, все еще сжимавшие нож, тебя здесь еще не было. И я направился к красному камешку.
Наверное, в том месте он потерял всю ту последнюю кровь, которая позволяла ему хоть как-то двигаться. Через несколько шагов вглубь леса от поляны я обнаружил кровь на листьях у самой земли – наверное, он припадал тут к земле. Я подумал, не опуститься ли и мне на четвереньки и снова, по-собачьи, начать обнюхивать кровь. Но вероятность того, что он тоже где-то ползет на четвереньках, заставила меня предпочесть вертикальное положение. И я остался стоять, хотя и согнувшись и прижимая локоть к ране, будто опирался на нее, удерживая свою собственную кровь.
Я взглядом прошелся по земле, покрытой листьями, иголками и камнями. И метрах в двадцати увидел нечто, тюком лежащее у подножия мертвого дерева. Это мог быть куст или большой камень – но с первого взгляда я понял, что это ни то, ни другое. Это нечто не двигалось – пятна света бегали по нему, и оно казалось не полностью неподвижным, а одушевленным, в том же смысле, как и все остальное з лесу кажется одушевленным. Я подошел к нему совсем близко. И это нечто оказалось человеком, лежащим лицом вниз, ухватившимся за один из корней мертвого дерева. У него были длинные, тонкие и грязные пальцы, вся его спина была залита кровью. Некоторое время я стоял неподвижно – не мог заставить себя взяться за то, что мне теперь предстояло сделать. Его мозг и мой разъединились, распались, и в каком-то смысле мне было жаль, что он ушел от меня. Никогда раньше мне не приходилось решать проблемы жизни и смерти подобным образом; срастаться мыслями с другими мне не придется. Я просто стоял над ним, без движения, смотрел на него и дышал сквозь нож.
Между той позой, в которой он лежал, и теми, в которых я его видел, когда он был еще жив, не было ничего общего. Но потом я вспомнил ту позу, в которой он стоял у обрыва, когда мне больше всего хотелось убить его. И теперь у него был такой же спокойный, расслабленный вид; казалось, ему очень нравится лежать здесь, особенно в лесу, необходимой, составной частью которого он был.
Я ногой перевернул его, и рука, ухватившаяся за корень, перевернулась ладонью вверх; пальцы так и остались скрюченными, будто все еще держались за корень. И теперь я смог, наконец, рассмотреть его лицо.
Я рухнул на землю, нож отлетел в сторону. Сердце съехало куда-то вбок и стало биться так, что, казалось, хочет загнать кровь куда угодно, только не туда, куда нужно. Я закрыл лицо руками – я обезумел от ужаса. Я не мог заставить себя взглянуть на его лицо еще раз... Открытый рот был полон зубов...
А может, мне померещилось? Я пополз к нему, подобрав нож. Засунул ему нож в рот и ковырнул зубы у десны. И оказалось, что у него вставная челюсть – она немного сдвинулась под нажимом. Значит ли это, что это все-таки тотчеловек? Достаточно ли этого свидетельства? Я рукояткой ножа загнал вставную челюсть на место и стал внимательно рассматривать убитого. Он был одет так же, как и тот,беззубый тип, но точно ли так – я не мог бы утверждать с полной уверенностью. Во всяком случае, очень похоже. Он был на вид такого же роста, таким же тощим и отвратительным. И хотя все происшедшее там, у лодок, на поляне, въелось в мою память, как выжженное тавро, тогда я наблюдал его совершенно в ином состоянии, чем теперь. Думаю, что если бы я увидел его так близко в движении, я бы тут же определил, тот это человек или нет. Но он не двигался, и я не мог сказать: тот или нет. И до сих пор не могу.
Я крепко сжал нож в руке. Что делать с ним? Все что угодно. И никто этого не увидит. Никто об этом никогда не узнает. Можно делать с ним все, что захочется, и ничего в этом не будет слишком ужасного. Я могу отрезать ему половые органы, те самые, которые он вчера хотел использовать, чтобы совершить надо мной насилие. Или – я могу отрезать ему голову, глядя при этом прямо в его открытые глаза. Или – могу съесть его. Я могу сделать с ним все, что захочу. И я стал терпеливо ждать – какое желание придет ко мне; что оно мне скажет, то и сделаю.
Никакого определенного желания не приходило; вокруг меня сгущался первобытный ужас, отсвечивая рефлексами на лезвии ножа. Я начал петь. Я пел популярную тогда песню в стиле фолк-рок. Я закончил пение и почувствовал, что ужас немного отступил. Я встал на ноги и выпрямился насколько мог.
И тут же на меня нахлынуло осознание всего того, что мне предстояло сделать. Я бы предпочел тащить его по земле, а не нести на себе, но догадывался, что если буду волочить его волоком, это займет намного больше времени. Поэтому я вставил нож в ножны, опустился на одно колено, взвалил его на плечи так, как учили меня делать в лагерях бойскаутов, когда нас инструктировали в оказании помощи пострадавшим во время пожара. Поднялся на ноги, почувствовал, что стал вдвое тяжелее, и двинулся через поляну. Обошел камень, который привел меня к убитому, продрался сквозь кусты, через которые немного раньше прополз в поисках подстреленного мною человека, и, шатаясь, направился к обрыву. Я чувствовал, как мой бок и левая нога постепенно увлажняются, потом вроде бы высыхают, потом снова становятся мокрыми. Тело убитого старалось загнать меня в землю, и у меня было ощущение, что если я сброшу его с плеч, я тут же, освобожденный от веса, взлечу. Пробираясь сквозь кусты, я вовсе не был уверен, что мне удастся дойти до обрыва. Деревья медленно расступались передо мной, ветви хлестали по лицу и раздвигались и, наконец, впереди, метрах в двадцати, я увидел, что деревья расступаются и открывается спокойное, наполненное солнечным светом пространство. До меня снова стал доноситься уже хорошо знакомый мне шум вечности.
