Уильям Лэндей - Душитель
Так почему Альберту де Сальво приписывали столь незначительное дело? Если верить Леланду Блуму, причина проста: де Сальво — действительно Бостонский Душитель и, следовательно, несомненно безумен. Доказав, что он Душитель, де Сальво тем самым доказывает собственную невиновность по делу Зеленого Человека и далее в любом ином преступлении по причине невменяемости. По расчетам Блума, клиенту так или иначе грозила тюрьма за Зеленого Человека, поэтому терять нечего. Это была настолько бредовая юридическая стратегия, что никто не принял бы ее всерьез, если бы не один факт: ее автором был сам Леланд Блум, этот бостонский Перри Мэйсон, богатый адвокат, который добивался оправдательных приговоров в куда более блистательных местах, нежели захудалый Бостон. Это был коренной бостонец, который перерос свой город, но не смог изгнать его из души, поэтому никто не заикался о том, что Зеленый Человек, обвиненный в столь смехотворных деяниях, непременно будет освобожден досрочно. Двадцать, максимум двадцать пять лет тюрьмы, через десять лет — досрочное освобождение. А самое главное — если де Сальво сумеет убедить присяжных в том, что он и есть Бостонский Душитель, его ни за что не оправдают, безумен он или нет. Какой присяжный, вернувшись домой, сможет сказать жене и дочери, что освободил Душителя, следуя формальной процедуре? Это юридическое харакири. Разумеется, было множество теорий, объясняющих странное признание де Сальво. Он захотел денег — вознаграждения, обещанного губернатором, и доходов от книг и фильмов. Он патологический лжец — признался не только в тринадцати убийствах, но и в нескольких других, и, если верить Блуму, поток признаний на этом не прекратился — де Сальво якобы совершил две тысячи изнасилований за восемь-девять лет. Для полицейских, юристов и психиатров, знавших его, ответ был ясен: Альберт де Сальво хочет прославиться.
Но были и неприятные факты. Алван Байрон метил в губернаторское кресло, и Леланду Блуму предстояло до скончания века оставаться адвокатом, представляющим интересы Бостонского Душителя. Наконец-то город может спать спокойно. И не важно, что финал получится неубедительным, — это вполне соответствовало общему настроению. Джек Руби уже обеспечил неубедительным финалом убийство Кеннеди, а это был местный аналог — более мелкая и грубая развязка национальной драмы. Население Бостона получило свою порцию. Люди были счастливы поскорее забыть о Душителе и одобрили принятое решение. Они дописали собственную концовку: негласно постановили, что Блум, позволяя своему клиенту признаваться в удушениях, выполняет гражданский долг. Он вел процесс к верному завершению. И потом, даже бостонский Перри Мэйсон не смог бы реабилитировать человека, который не умолкая признается в убийствах. Де Сальво убийца — значит, быть посему.
Рики не проглотил наживку. Он вернулся в дальний угол, как никогда убежденный в том, что Альберт де Сальво такой же Душитель, как Освальд — одинокий псих с винтовкой. Это старая шутка, которая неизменно срабатывает: история часто порождает придурков вроде де Сальво и Освальда, с их непредсказуемыми поступками. Мы предпочитаем верить, потому что это просто — загадочное и непонятное внезапно становится вполне удобоваримым: «Столько шума и беспокойства — а виноват был один-единственный псих». Рики сомневался. В ночь убийства Эми Альберт де Сальво сидел под замком в «Бриджуотере». Что, если Майкл прав? Что, если душителей несколько? Не одно чудовище — но чудовища вокруг? Но что, если город тоже прав? Есть вещи, слишком жуткие, чтобы жить с ними и дальше. Нельзя вечно бояться Душителя.
Никто не удивился тому, что присяжные быстро вынесли вердикт. Они вышли в три часа сорок пять минут и вернулись в четверть шестого. Виновен по всем пунктам. Судья немедленно приговорил де Сальво к пожизненному тюремному заключению по той простой причине, что он и есть Бостонский Душитель де-факто, если не де-юре. На следующее утро «Обсервер» вышел с заголовком «Де Сальво — Душитель!», и это было правдой, де Сальво стал Душителем, и с каждым днем это казалось все достовернее, а в конце концов никому уже и в голову бы не пришло усомниться.
45
Дверь была стальная, тяжелая, уродливая, выкрашенная в черный цвет. Сверху донизу ее, точно грифельную доску, покрывали надписи, выцарапанные тем, что попадалось под руку, что можно найти в кармане или подобрать на земле — ключом, крышкой от бутылки, ножом. Чьи это были автографы? Здесь жило множество людей с «девиантным поведением», которым нелегко ужиться в одном доме, но которых нужно куда-то девать, такова обязанность жилищного управления. И конечно, весь район просто кишел такими типами — на каждом углу стояли сутулые личности с остекленевшими глазами. Возможно, именно они, когда входную дверь запирали с наступлением темноты, выцарапывали надписи. Большинство надписей представляли собой просто мазки краской. Заостренным готическим шрифтом было выведено несколько имен. Железо начало покрываться ржавчиной.
Майкл толкнул дверь, потряс ее. Ему пришлось навалиться плечом, и лишь тогда она со скрипом отворилась. Интересно, как открывают эту дверь старики, которые живут здесь?
На лестнице он увидел длинный ряд потрепанных почтовых ящиков. В этом жилом комплексе, огромном здании из желтого кирпича между Гаррисон-авеню и Вашингтон-стрит, ютились около двух тысяч бедняков. Майкл рассматривал ящики, ища фамилию и номер квартиры. На улице шумели поезда (линия пересекала Вашингтон-стрит подобно огромной многоножке), отчего ящики вздрагивали. Он увидел на одном из ящиков рукописную карточку со странными номерами. Видимо, именно так европейцы пишут цифры — с горизонтальной черточкой поперек семерки и длинным хвостиком у девятки. В поисках семьдесят девятой квартиры он забрел не в то крыло здания. На поиски ушло десять минут.
Через закрытую дверь откликнулась женщина:
— Кто там?
— Миссис Кавальканте, это Майкл Дэйли. Может быть, вы меня помните.
— Из отдела застройки?
— Нет. Я был адвокатом на суде, когда у вас отняли вашу квартиру в Уэст-Энде. Я юрист. Занимаюсь отчуждением частной собственности. Помните?
— Вы из отдела застройки?
— Нет, миссис Кавальканте. Я работаю на генерального прокурора. У меня есть несколько вопросов. Никаких проблем. Всего лишь несколько вопросов.
Майкл почти не помнил эту женщину. Они с мужем, кажется, были одинаково малы и худы и во время короткого слушания разговаривали преимущественно друг с другом.
— Я не хочу вопросов.
— Я пришел по поводу того, что вы тогда сказали, миссис Кавальканте. В суде. То, что вы сказали. О гангстерах, которые явились к вам в дом. Не помню, как вы их назвали, простите, я не говорю по-итальянски… dinquenti, cinquenti…
Лязгнула цепочка, потом два замка, дверь приоткрылась. Выглянул глаз, тусклый, с желтым зрачком, но бодрый и тревожный.
— Delinquent.
— Да. Si.
— Я вас помню. — Старуха открыла дверь и взглянула на Майкла. — Помню.
Опираясь на палку и с усилием переставляя неподвижную правую ногу, она зашагала обратно в квартиру.
— Вы повредили ногу, миссис Кавальканте?
— Да. Сломала бедро.
— Сочувствую.
Она фыркнула.
— Вряд ли вам стоит ходить, — намекнул Майкл.
— А что еще мне делать?
— Отдыхать.
— Я уже отдохнула. Три недели пролежала в больнице, среди стариков…
— Сочувствую, — повторил Майкл, и Кавальканте снова фыркнула.
— Ваш муж дома?
— Нет. Но скоро вернется. Что вы теперь от нас хотите?
Майкл закрыл дверь.
— Я вполне понимаю ваши чувства, миссис Кавальканте. Я понимаю, как все это выглядит с вашей точки зрения. Но есть и другая сторона: такова моя работа.
— Что вам нужно от нас?
— Миссис Кавальканте…
Она в упор смотрела на него. Майкл помнил, что старики Кавальканте невелики ростом, но по-крестьянски прямы и выносливы. Два маленьких крепких орешка с умбрийских холмов. Было ли тому виной увечье или переезд, но всего за несколько месяцев миссис Кавальканте съежилась и сгорбилась.
— Я хотел спросить… Я долго думал о том, что вы тогда сказали… О людях, которые к вам пришли…
— Знаете, что с нами сделал отдел застройки? Когда я лежала в больнице со сломанной ногой, когда врачи говорили, что я больше не смогу ходить, что я должна лежать в постели… Знаете, что они сделали? Они прислали своих людей, и те вынесли из дому мои вещи. Фотографии умершего сына — он умер двадцать лет назад, — они их забрали и выбросили в мусорный бак. Они дождались, когда муж отправился ко мне в больницу, и пробрались в дом. Вот что это за люди. Моя посуда, одеяла, одежда — все пропало. Они пришли и все забрали. Я возвращаюсь, а в доме пусто. Я прожила там двадцать лет. — Кавальканте стояла, ожидая от Майкла ответа, признания, раскаяния. Она загнала его в угол и имела право ожидать просьбы о прощении.
