Игорь Акимов - Храм
С тех пор прошло без малого полвека, а я ничуть не изменился, думал Н. Я все тот же пятиклассник, только с искалеченной душой: из нее вытравили, выжгли простодушие, этот бесценный дар, позволяющий быть самим собой. Чем была моя жизнь? — постоянным усилием вернуть себе утраченное, вернуть себе простодушие, а с ним — и покой. Я редко это осознавал, но подсознательно жил только этим. Усилие было, и была тоска (пожалуй, правильней было бы переставить их местами: сперва тоска — и уж затем усилие, чтобы избавиться от нее), но это усилие было усилием души, только ее, а мне… мне — недоставало мужества. Я знал, что нужно встать — и выбраться из колеи. Но куда?.. Я ощущал себя столпником, поднятым высоко-высоко над — а вокруг пустота. Чтобы справиться с сомнениями, я столько сил положил на философию и науку (сейчас об этом и смешно, и грустно вспоминать), столько сил! — пока не понял, что это Сатана мне нашептывает: в них, в них все ответы… Бедный Фауст… Сколько было разочарований! Как обесценивалось все, к чему только я ни прикасался! И разве я мог представить, что из этого ада меня выведет женщина? Какой простой ответ! Разве я не знал его? — конечно же знал… Нет — не знал, а чувствовал. Но сделать один шаг: от неосознанного чувства к осознанию — так и не решался, потому что там не о чем было думать, потому что это чувство не выдержало бы и малейшего прикосновения мысли. Даже сейчас я остерегаюсь об этом думать, потому что знаю: стоит коснуться пальцем — и все рассыплется на миллион песчинок, не имеющих ценности фрагментов. Мария… Она вернула меня к жизни, но не к прежней, нет; значит, надо формулировать иначе: она вернула мне меня. Из-под накопленных десятилетиями наслоений страхов, лицемерия, самоедства она освободила того мальчика с круглыми внимательными глазами, мальчика, которым я был всегда — только не мог им быть. А теперь могу. Она вошла в меня — и этого оказалось довольно. Все вернулось на свои места. Камень прошлого свалился с меня — и куда делся? — его просто не стало. Да! — ведь и другого камня — камня грядущих дней — не стало тоже. Вот откуда эта легкость, этот немыслимый покой, эта бесконечность сегодняшнего дня, это необременительное отсутствие цели. Так чем же занята моя душа?.. Н попытался заглянуть в себя — и не смог. Может быть потому, что был полон; потому, что там была Мария…
Наконец открыл глаза.
Над головой был трудно различимый каменный свод. В этом приделе окон не было, лампадка перед иконой еле тлела, свет проникал только из центрального нефа. Солнце еще не вошло в него, но воздух уже светился как бы сам по себе, и взгляд черного ангела был не так требователен, как обычно. Интересно, почему сдвинут полог, предохраняющий фреску? Неужто опять ночью в храме побывал очередной искатель сокровищ? Редкий день проходил, чтоб по стройке не шлялся какой-нибудь любопытный посетитель; Н угадывал у некоторых специфический интерес, но виду не подавал и специальных мер по охране не предпринимал. Это не моя печаль, думал Н. Мое дело — строить. Если бы клад украли — насколько все стало бы проще! Появился бы шанс дождаться сына, подержать его на руках, прижать к груди. Я уже сейчас его люблю, но то было бы совсем, совсем другое чувство. Которое представить я не могу, как невозможно вообще представить чувство, — но как бы я хотел его пережить!..
Свечение воздуха в центральном нефе усилилось, взгляд черного ангела стал слепым. У него своя забота — вот и не хочет он в это дело вмешиваться. А ведь хорошо было бы знать, что имел в виду Господь, когда сделал меня единственным ключом к сокровищу. Уж точно Он не собирался меня напугать бессрочным смертным приговором: Он знает меня; знает, что для меня смерть — не аргумент. Может быть, дело совсем не во мне, а в тех людях, которых Он зачем-то искушает? Но Господь не станет опускаться до испытания искушением; это занятие совсем иного персонажа. В таком случае, возможно, эта история — урок? Но кому?..
Молитва кончилась; в наступившей тишине был слышен только храм, отзывавшийся низким гулом на мысли Н. Храм не осуждал, он лишь удивлялся человеческой слабости: зачем столько времени уделять мыслям, от которых все равно никакого проку. Ты прав, согласился Н, пора идти. Люди ждут; они здесь впервые; для них эти минуты — камертон последующих отношений с храмом; не будем лишать их нежданного очарования чистоты, переполняющей сейчас их души.
Вот уже вторую неделю Н ночевал в храме. В хате было душно, воздух не желал входить в распахнутые настежь окна, сон был рваный и тяжелый, после него весь день хотелось только одного: лечь и закрыть глаза. Просто зарыть глаза — и слушать гул солнца в каждой клеточке тела. А когда Н стал ночевать в храме, его тело опять обрело обычную легкость; точнее — Н опять перестал замечать свое тело.
Искать подходящее место не пришлось: войлок лежал там же, где когда-то и был положен Марией, стена была северной, поэтому не накалялась за день; однажды прогревшись до температуры окружающего воздуха, она держала ее практически круглые сутки. Очень комфортно. И сны здесь не снились. Конечно, уж наверняка каждую ночь что-нибудь снилось, без этого как же, но Н этих снов не замечал: ночь пролетала незаметно, пробуждение было легким, даже приятным; и по утрам Н ощущал себя… не пустым, нет, здесь требуется какое-то иное слово… может быть вот так будет понятней: он ощущал себя способным вместить все, что мог навалить на него новый день.
Н неторопливо намотал портянки, натянул короткие кирзовые сапоги; сложил плед. Черный ангел, как и всегда, если подойти к нему близко, куда-то исчез, оставив вместо себя незамысловатую черно-белую репродукцию. Каждый мазок был различим и энергичен; несомненно — художник писал быстро, с удовольствием и даже вдохновенно; и конечно же постился перед этим недели две, медитировал и голодал — иначе откуда бы взяться такой чистоте и такой простоте…
Н закрыл фреску пологом и прошел по пружинящим под ногами звонким доскам к распахнутым воротам. Небо было другим. Не внешне; внешне в нем ничего не изменилось: зной наливался так же, как и вчера, стремительно обесцвечивая утреннюю голубизну; еще немного — и оно начнет дышать, пульсировать, давить землю волнами всего мыслимого спектра. Но что-то в нем стало другим. Н даже задуматься не пришлось, не пришлось анализировать своего чувства; он просто знал: будет дождь. Наконец придет дождь. Все-таки во мне еще сохранилось что-то настоящее, первозданное, с удовольствием подумал Н. Хотя возможна и иная версия: может быть я возвращаюсь к себе, к природе…
Это были не татары. Кавказцы. Скорее всего — из Дагестана: в рисунке лиц доминировала персидская линия. Старенький «транспортер», на котором они приехали, стоял боком, номера не видны, а то б и гадать не пришлось. Мулла в служебной униформе; один в очень приличном костюме, явно элитного изготовления, даже непонятно, как он согласился ехать в такую даль на этом «транспортере»; остальные пятеро были одеты просто, но прочно. Для работы.
Из-за контрфорса вышел Искендер. «Я уже заварил чай, — сказал он. — Завтракать они будут позже. Там кое-что осталось со вчерашнего дня, когда приспичит — подогреют.»
Они прошли к длинному, сбитому из досок столу на неструганых козлах, за которым обычно кормились не только строители, но и вообще все, кого судьба приводила к храму. Н любил минуты, когда за столом собиралось множество непонятно откуда взявшегося народа. Казачки умели готовить. Вот, небось, Матвей Исаакович удивляется цифрам в этой статье расходов, с улыбкой думал Н. Но он и сам хлебосол, ему это на сердце не ляжет. Жаль, что ни разу сюда не приехал. Ему бы здесь понравилось.
После чая мулла сказал: «От своих отцов мы знаем, что это место особое. Бог сделал его таким, что здесь человек выходит с Ним на прямую связь. Поэтому здесь всегда был храм. Поэтому здесь всегда каждая душа могла утешиться. Перед Ним все равны — поэтому и тебе он велел любить людей всякой веры. Мы приехали помочь тебе, Строитель, и если ты позволишь, — один уголок храма оформим по-своему. Чтобы мусульмане не были обделены связью с Богом. Чтобы здесь любой правоверный не чувствовал себя униженным». У муллы был чудовищный акцент, русские слова давались ему непросто, но он подготовился заранее, это ясно, он старался — и гордился тем, как у него получается.
Из вежливости, из уважения к чувствам этих людей Н должен был сделать вид, что думает. Поэтому он ответил не сразу. Он поднял глаза и поглядел на северо-запад. Ни облачка, даже ни малейшей тени на небе. Но от земли шло явное ощущение энергетической пустоты, пересохшего резервуара. Еще вчера этого не было, а сегодня Н ощущал себя внутри огромного насоса. Поршень с нарастающей мощностью ходил туда-сюда, воздух засасывало в пустоту земли, он терял плотность, становился разреженным, как на горных вершинах. И хоть бы малейший ветерок… Удивительно: все расписано наперед, все заранее известно, а ты не знаешь даже того, что случится с тобой через час. Ты можешь чувствовать эту информацию, но прочитать ее тебе не дано. Кстати: если все заранее известно — какой прок Богу от этой его игрушки?.. Впрочем, если б я мог ответить на этот вопрос, я стал бы первым из людей, кто постиг смысл жизни.
