Эллис Питерс - Монаший капюшон
Меуриг глубоко вздохнул и замер в ожидании. Судьи негромко, но оживлено переговаривались.
– Мы пришли к выводу, – объявил наконец главный судья, – что это доказательство бесспорно. Ты действительно тот, за кого себя выдаешь, а значит, вправе претендовать на эту землю. Однако нам известно, что существовало соглашение, правда, так и не утвержденное, о передаче этого манора аббатству в Шрусбери. На этом основании, еще до злосчастной кончины Герваса Бонела, аббатство прислало в Малийли управляющего, чтобы имение не пришло в упадок. Конечно, притязания родного сына представляются нам более весомыми, однако дело может осложниться тяжбой. Нужно принять во внимание, что у этой земли есть английский сеньор, да и аббатство, возможно, будет претендовать на это наследство, ибо хотя соглашение не вступило в силу, Бонел, несомненно, выразил намерение передать эту землю монахам. Тебе придется выдвинуть иск о вступлении в права наследования, а поскольку дело запутанное, советуем, не мешкая, подыскать сведущего законника.
– Достопочтенные судьи, – заговорил Меуриг. Он был бледен, глаза его сверкали, а кулаки сжимались, словно он уже захватил в них по пригоршне вожделенной земли. – Есть древний валлийский обычай, который позволяет мне вступить во владение отцовской землей даже сейчас, до окончательного решения суда. Я доказал, что покойный хозяин манора был моим отцом, а родному сыну, и только ему, закон предоставляет право даданхудд – право возжечь потухший очаг отца. Я прошу суд позволить мне, вместе с этими достойными людьми, подтвердившими мою правоту, войти в дом, принадлежащий мне по закону и по праву рождения.
Брат Кадфаэль был настолько захвачен этой пламенной речью, в которой звучала всепоглощающая страсть, что едва не упустил момент. Валлиец до мозга костей, он не мог не сочувствовать молодому человеку, который больше жизни любил эту землю, – землю, которая должна была принадлежать ему по рождению, но права на которую не признавал за ним англонормандский закон. Порыв, охвативший Меурига, был настолько силен, что передался всем: судьям, свидетелям, даже Кадфаэлю.
– Суд признает законность твоей просьбы, – возгласил главный судья, – тебе не может быть отказано в праве вступить в отцовский дом. Однако поскольку о рассмотрении этого дела никто не был извещен заранее, мы должны – пусть и проформы ради – обратиться к собравшимся: если кто-то не согласен с нашим решением, пусть выйдет и выскажет свои возражения. Найдется ли здесь такой?
– Да, – отозвался Кадфаэль, с трудом вырываясь из плена раздумий. – Я хочу высказаться прежде, чем этот человек получит ваше дозволение. Существует препятствие.
Все, кто был в церкви, обернулись на голос, вытягивая шеи и напрягая зрение. Судьи, и те привстали со своих мест, выискивая взглядом говорившего. Кадфаэль не выделялся в толпе, ибо ростом был не выше большинства своих соплеменников, а его тонзура вполне могла сойти за дарованную временем лысину, коих здесь было немало. Голова Меурига растерянно дернулась, в глазах появилось недоумение, кровь отлила от его и без того бледного, окаменевшего лица. Нежданное противодействие поразило его как гром среди ясного неба, но голоса он не узнал, и некоторое время не мог разглядеть монаха, пока тот протискивался сквозь толпу, чтобы оказаться на виду.
– Бенедиктинец? – удивился судья, когда в приделе появилась приземистая, облаченная в рясу фигура. – Ты монах из Шрусбери? Ты явился сюда, чтобы говорить от имени твоего аббатства?
– Нет, – отвечал брат Кадфаэль.
Сейчас он стоял не более чем в двух ярдах от Меурига, и тот, когда прошло первое оцепенение и изумление, узнал монаха. Узнал слишком хорошо.
– Нет, я пришел сюда, чтобы говорить от имени Герваса Бонела.
Лицо Меурига исказила гримаса боли, он попытался было что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.
– Я не понимаю тебя, брат, – терпеливо промолвил судья. – Ты говорил, что существует препятствие. Объясни нам, в чем оно.
– Я валлиец, – сказал Кадфаэль, – я признаю и одобряю закон Уэльса, который гласит, что сын есть сын, независимо от того, в законном браке он рожден или нет, пусть даже английский закон не признает за таким ребенком никаких прав. Да, сын, рожденный вне брака, может наследовать своему отцу, но разве может убийца наследовать своей жертве? А этот человек убил своего отца.
Монах ожидал, что после его слов поднимется шум, но вместо этого в церкви повисла гробовая тишина. Трое судей сидели неподвижно, словно обратившись в камень. Когда же люди оправились от изумления и их взоры, поначалу боязливо, украдкой, стали обращаться к Меуригу, тот успел совладать с собой, хотя это и далось ему нелегко. На его лбу и щеках выступил пот, тело застыло в нечеловеческом напряжении, но он сумел взять себя в руки. Взглянув своему обвинителю прямо в глаза, Меуриг не только удержался от того, чтобы броситься на него, но невозмутимо отвернулся и посмотрел на судей. Его молчаливый протест был красноречивее всяких слов: он давал понять, что считает ниже своего достоинства отрицать голословное обвинение, ответом на которое может быть только презрение.
"И ведь наверняка, – с сожалением подумал Кадфаэль, – многие здесь не сомневаются в том, что я подослан орденом, чтобы помешать передаче Малийли его законному владельцу, или, на худой конец, любым – пусть даже таким низким способом, как ложное обвинение – добиться проволочки в принятии окончательного решения".
– Ты высказал очень серьезное обвинение, – нахмурившись, произнес главный судья. – Такими словами нельзя бросаться. Тебе следует или привести веские доказательства, или удалится.
– Я приведу доказательства. Мое имя Кадфаэль, я монах-травник из Шрусбери, и не кто иной, как я изготовил мазь, которой был отравлен Бонел. Задета моя честь. Целебные снадобья, предназначенные для облегчения страданий, не должны служить убийству. Я пытался спасти Герваса Бонела, принял его последний вздох, а теперь я здесь, чтобы потребовать правосудия от его имени. Прошу досточтимый суд позволить мне рассказать, как приключилась эта кончина.
И он рассказал, решительно и откровенно, упомянув и о том, что, как тогда представлялось, из тех немногих, кто находился в доме в то время, только приемный сын мог что-то выиграть от смерти отчима.
– Тогда всем казалось, что Меуриг ничего не приобретает, скорее наоборот, но теперь-то ясно, сколь много для него было поставлено на карту. Пока соглашение Бонела с нашей обителью не вступило в законную силу, он мог воззвать к валлийскому закону, согласно которому являлся бесспорным наследником, о чем в Шрусбери и понятия не имели. Я себе так это представляю. Парень, сколько себя помнит, знал, что, по валлийскому закону, манор безусловно должен перейти к нему, и, довольствуясь этим, спокойно ждал смерти отца, вовсе не помышляя торопить ее. Даже завещание, в котором Бонел отписал манор своему пасынку, не слишком его встревожило, ибо в его жилах течет кровь Бонела, и в Уэльсе его права предпочтительнее. Но когда его отец решил передать свои владения аббатству в обмен на пожизненное содержание и статус гостя обители, Меуриг понял, что может лишиться всякой надежды.
– Я ничуть не сомневаюсь в том, – продолжал Кадфаэль, – что если бы это соглашение было вовремя заверено аббатской печатью, этот человек – как бы ни было ему горько – постепенно примирился бы с утратой и никогда бы не пошел на убийство. Однако случилось так, что нашего аббата вызвали в Лондон, и имелись все основания полагать, что на его место может быть назначен другой. Поэтому аббат, из-за неопределенности своего положения, не счел себя вправе утвердить соглашение, а эта отсрочка вернула Меуригу надежду и он стал лихорадочно искать способ сорвать утверждение соглашения. Ибо после вступления договора в законную силу земли Малийли раз и навсегда перешли бы к аббатству, и его положение оказалось бы безнадежным. Куда ему тягаться с Бенедиктинским орденом? У Шрусберийского аббатства достаточно влияния, и вздумай Меуриг оспорить соглашение, наш орден добился бы рассмотрения иска в английском суде и по английскому закону, а этот закон, к сожалению, не признает права наследования за такими, как Меуриг.
– Я считаю, – закончил Кадфаэль, – что он пошел в лазарет по доброте душевной, а там простая случайность подсказала ему, где взять отраву. Вот он и поддался искушению, о чем можно только скорбеть, ибо по натуре он не убийца. Но, тем не менее, он виновен, а потому не может и не должен вступать во владение землями убитого им отца.
Главный судья откинулся на скамье с тяжким, тревожным вздохом и взглянул на Меурига, который и бровью не повел, выслушав речь монаха.
– Ты все слышал и понял, в чем тебя обвиняют? Желаешь ли ответить?
– Отвечать тут нечего, – заявил Меуриг, которому отчаяние придало решимости. – Все это пустые слова, они ничем не подкреплены. Да, как он вам и сказал, я действительно был тогда в доме моего отца вместе с его женой, мальчишкой, ее сыном, и двумя слугами. Ну и что с того? В лазарет я тоже заходил, это правда, и случайно проведал про эту мазь, про которую он тут распинается. Но с чего он взял, что я связан с убийством? Эдак я тоже мог бы обвинить любого, кто находился тогда в том доме, только я этого делать не стану, потому как доказательств-то все равно нет. Сержант, так тот с самого начала считал, что это дело рук Эдвина, пасынка моего отца. Но я и его не обвиняю. Я говорю только, что впутывать меня в эту историю ничуть не больше оснований, чем всякого другого. Где доказательства?
