Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
Поначалу из черноты появилась рука по локоть, затем плечо, чуть ниже — колени и животик, черные и блестящие будто черное дерево. Они слегка дрожали, пальцы попеременно сжимались и выпрямлялись. И еще голова со слишком крупным черепом, с личиком, на котором размещались плоский, хотя и курносый носик и маленький ротик. Стопы коснулись земли, и мальчонка — черный, металлически блестящий, без единого залома или изъяна — спустился на пол подвала. Он был слишком слабеньким, чтобы идти, потому упал на маленькие ладошки, после чего, изо всех сил пополз в направлении Фиргалы. С глазками без зрачков и радужек он походил на оживший памятник.
Фиргала обрел власть в ногах и помчался по лестнице, лишь бы подальше от дома, в темноту вроцлавского жилого массива. Так он бежал долго, не останавливаясь и не оглядываясь. И не задерживался он до самых проблесков рассвета. Затем упал на лавочку автобусной остановки, глядел на город, просыпающийся и готовящийся к новому дню, и клялся перед самим собой, что не тронется с этого места, пока не забудет о том, что видел, пока не выбросит из головы маленького черного человечка, порожденного вроцлавским домом.
* * *Заранее они договорились о том, что за разговоры с Адамом будет отвечать Михал, если, конечно же, эту форму контакт можно было назвать разговором — Михал не мог выдержать даже взгляда этого мрачного типа, терпеть не мог его слов, высказываемых сквозь зубы и непонятно зачем. У него все время складывалось впечатление, что Адам вообще их не слушает, провозглашает совершенно безразличные замечания, которые, в результате необычного совпадения, сопрягаются с их словами. Опять же, эта его поза: сгорбился, будто бы что-то прижимало его к земле, рожу кривил по-хамски, и все время потирал руки, словно те были грязными. А вот Томашу подобные вещи никак не мешали.
Он встречался с Адамом практически ежедневно, и это занимало у него чуть ли не целый день. Возьмем, к примеру, вторник — Томаш вышел из дома около полудня и пошел под дождем, пешком, в сторону Садово-огородного рабочего кооператива «Ружанка». Шел он, сунув руки в карманы, сконцентрированный и хмурый, словно небо у него над головой. И через десять минут он уже добрался до Черного Городка.
Сам Черный Городок развивался очень даже впечатляюще. Садовые домики были расстроены, в теплицах и палатках из полиэтиленовой пленки были созданы душевые кабинки, медсестры постоянно дежурили в медпункте. В грязи ходили ходуном сошедшие с ума от счастья дети. Под конторой кооператива жарили колбаски, продавали булочки и гамбургеры, в автобусе образовался целый продовольственный магазинчик, где можно было купить все, что угодно, включая сигареты и спиртное. Несколько торговцев, ранее промышляющих в поездах, перебралось сюда. В «Польской вроцлавской газете» Томаш прочитал статью, прелестно озаглавленную «Кирпичом в стену», в которой восхвалялся организационный гений паломников, и высказывалось сожаление над сложностями их кочевой жизни.
Томаш как раз проходил мимо беседки, которую красили черной краской. Пятидесятилетняя бабища с лицом и тушей российского генерала покупала бутылку плодово-выгодного от точно такой же бабищи, и обе, в один и тот же момент, заигрывающе подмигнули дантисту. Томаш, я это четко видел, дернулся, словно его хлестнули бичом по нервам, и столкнулся с местным капо[78], мчавшимся куда-то по неизвестной причине. У капо на мускулистом плече болталась повязка, на пальце имелся золотой перстень, несколько деформированный, похоже, от ломания костей. Он узнал Томаша, посторонился и побежал дальше.
Создаваемые по отдельности, спонтанно, группы поддержания порядка, появились в Черном Городке и его округе через несколько дней после установления полицейского кордона, когда стало ясно, что под Святым Вроцлавом осуществляется противоборство сил. Пара десятков молодых и верующих людей поочередно следили за порядком — гоняли мошенников и следили за тем, чтобы газетчики не затрудняли жизни паломников, но большую часть времени занимали напоминания, предостережения и ругань на тех, кто не придерживался порядка. Томаш иногда видел — как и в этот момент — двух амбалов, что тащили какого-то оборванца в сторону полицейского автозака.
Черный Городок напоминал Томашу лагерь беженцев или, скорее, Польшу в миниатюре. Здесь матери переодевали детей под защитой топчанов и дачных кресел, здесь попеременно играли в карты и молились, здесь звучали супружеские ссоры, раздавались стоны поспешного трахания, здесь разливали суп из громадных кастрюль, кто-то вопил, а кто-то танцевал. Томаш подозрительно оглянулся. Он покинул зону запахов и звуков, повернул, вступил на посыпанную гравием главную аллейку, где стояли паломники. Дальше были уже только улица и полицейский кордон.
Жилая часть Черного Городка была отделена от молитвенной, хотя эта последняя была молитвенной только по названию. Паломники, находящиеся здесь и за воротами садово-огородного кооператива, на тротуаре, на автомобильной стоянке и улице, собравшись с мыслями преклоняли колени, но иногда пели, разговаривали или же просто стояли. Те, что находились ближе всего к Святому Вроцлаву, просто пялились на черные стены и синих полицейских. Именно здесь Томаш встречался с Адамом. Когда бы дантист не приходил, Адам уже был тут.
Чаще всего, он коленопреклоненно кланялся или просто стоял. Парень отказался поселиться в садовом домике и спал на земле, на которой паломники разложили тройной слой термопленки. Ежедневно Адам делал один шаг, и пленку перемещали на это же расстояние. Томаш увидал Адама, лежащего, поджавшего колени под подбородок. Паломники укрыли своего пророка одеялом, четверо из них стояли над ним с раскрытыми зонтиками. Адам что-то бормотал. Томаш присел рядом на четвереньки, паломники дали место.
— Завтра все должно быть готово, — шепнул Томаш, — у нас практически конец. А ты? Как с тобой?
Адам только повел глазами, прижавшись лицом к пленке. Теперь Томаш шептал ему прямо в ухо.
— Нам нужно знать, справимся ли завтра. Ты будешь готов? Все это ничто, только это ничто без тебя не произойдет.
— Я никто, — неожиданно произнес Адам.
Он плавно приподнялся и уселся по-турецки. По его крупному носу сползала дождевая капля, перехитрившая зонтики. Адам глядел прямо перед собой. При этом он облизывал губы, словно бы съел нечто вкусное.
— И прекрасно, — вновь отозвался пророк, — мне это напоминает поездку на юг, когда сидишь в поезде, и делается все теплее. Или же солнце, — тут он задрал голову вверх, — ведь с ним все в порядке, правда, немного грустно, что его так долго нет, разве не так?
Томаш признал его правоту. Ну да, солнца над Вроцлавом не хватало.
— Я думаю, что люди встречаются не только по дороге, но и поперек нее. Не думал ли ты, Томаш, о том, что человек — это линия, он растет — словно глист — чем дольше живет. Движение такого глиста на самом деле — это вытягивание себя самого, и так он движется параллельно другим. Почти параллельно, — говорил Адам монотонным, словно моросящий дождь голосом, — ведь если они сойдутся и даже сплетутся, то срастутся вместе, и хорошо, почему бы и нет, слушай, брат, ты только подумай, что вектор иногда меняется, и такой глисто-человек, рраз, резко сворачивает и ползет в сторону, и дружбе или там любви хана!
Он вытер лицо. Только сейчас до доктора Бенера дошло, что Адам вообще не мигает глазами. Лишь один раз в минуту — или даже две — медленно опускал веки.
— И тогда он сталкивается с другим или двумя, что мчатся с противоположного направления, со стороны, сверху, их тоже нечто пихает, давит, толкает, что не дает возможность двигаться ровнехонько со всеми, нет: поперек, наперекор, они сталкиваются, и случается сам даже не знаю что. Или же они дальше движутся вместе…
— Ага, или расстаются, побитые и в синяках, — досказал за него Томаш.
— Именно так сталкиваются люди, но я иногда так думаю, что происходит на самой трассе этого движения, ведь направление идет через шеи, патлы, спины всех этих безвольных, засмотревшихся лишь в собственный рост существ, так вот я знаю, им переламывает кости, раздавливает в пыль, и хуй с ними, о Святейший, говорю, и хуй с ними. Пускай, по крайней мере, страдают. Именно так все и происходит.
Адам закрыл глаза. Веки у него были красные, кожа вокруг — бронзовая. Раз. Два. Три. Открыл.
— Я должен тебе кое-что сказать.
Он стиснул ладони на голове Томаша, шипел ему прямо в ухо:
— Я с вами не пойду. Люди двинутся, во имя Божье, спасти этот город, а я — нет, видишь ли, Томаш, сам я делаю только один шаг за день. Обязан так. Не иначе. Другие, — печально шепнул, — да, другие свободны.
Он улегся на спине, с мечтательным взглядом, словно глядел в безоблачную небесную лазурь, а не во внутренности четырех черных зонтиков.
