Сергей Устинов - Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»
— Эй, ты там коньки не отбросил?
Я с неимоверным трудом разлепил ресницы и увидел перед собой девочку-сексапилочку Тину. Причем узнал я ее не сразу, потому что как раз сейчас в ней ничего сексапильного не наблюдалось: застиранные джинсики, потертая хэбэшная курточка, ни следа косметики, усталое лицо с кругами под глазами.
— Эй, — повторила она, — ты живой? Или мертвый?
Я живой, хотелось ответить мне, живой, хотя маленько, конечно, мертвый. Но язык плохо слушался, и все, что мне удалось сделать, это ухватиться за ручку и открыть дверь машины. При этом не исключено, что я бы выпал, если бы Тина в последний момент не подхватила меня.
— Ну и рожа, — констатировала она, изучив мое лицо с близкого расстояния. — Ты ею что, гвозди заколачивал?
Через некоторое время нам все же удалось совместными усилиями взгромоздить меня наверх, к ней в квартиру. Почему именно туда, не знаю: инициатива была не в моих руках. В прихожей она прислонила меня к стенке, критически осмотрела теперь уже с головы до ног и высказала предположение:
— Упал в бетономешалку?
Я кивнул. Это было довольно близко к истине. Тогда она скомандовала:
— Двигай в ванную.
Там Тина включила воду, после чего довольно ловко стащила с меня куртку и рубашку. Усадив на край ванны, сдернула с меня башмаки, стянула носки и принялась за ремень на брюках.
— Не надо, я сам, — неуверенным голосом попросил я, руками делая слабые попытки защитить свое целомудрие, но она с ходу отмела их, сурово заявив:
— Медработников можно не стесняться.
— Ты врач? — приятно удивился я.
— Нет, хирургическая сестра.
Брюки, а потом и трусы полетели на пол. Тина помогла мне забраться в ванну и сказала:
— Отмокай пока.
С благодарностью погрузившись в теплую воду, я действительно принялся отмокать — душой и телом. Стало легко и приятно, в том числе от уверенности в том, что тобой занимается специалист своего дела.
— И где же ты работаешь? — расслабленно прикрывая глаза, уточнил я.
— В ветлечебнице, — ответила она, прежде чем захлопнуть ко мне дверь.
Где-то я слышал, что десять минут поспать в воде это то же, что шесть часов в постели. Наверное, я дремал минут пятнадцать, потому что, когда очнулся, чувствовал себя гораздо бодрее. Пробудило меня возвращение Тины, но, взглянув йа нее, я испытал уже нечто большее, чем просто бодрость. На ней не было ничего, кроме трусиков и клетчатого фартука для мытья посуды. Не говоря ни слова, она намылила мочалку и принялась тереть мне спину и плечи мягкими круговыми движениями, стараясь не слишком давить на мои многочисленные синяки и ссадины. Ее маленькие острые груди с рыжими сосками выскакивали то там, то тут из-под фартука, словно играли со мной в пятнашки, и я не удержался, как бы невзначай обхватил рукой нечто, явно расположенное ниже талии. За что тут же схлопотал мыльной мочалкой в ухо и гневную отповедь:
— Я после суток, еле на ногах стою, а он тут еще руки распускает!
— Созрел, — честно повинился я. — Дошел до кондиции.
Закончив мыть, меня завернули в большую махровую простыню и препроводили в кухню, где велели лечь на топчан и не орать, пока будут «процедурить». Но когда Тина принялась одну за другой прижигать мои болячки, я, конечно, все равно заорал:
— Полегче, я ведь не кошка и не собачка!
В ответ она сообщила, что собачек даже жальче. Не возымела действия и моя угроза ее покусать: обещано было в этом случае замотать мне пасть полотенцем. Наконец курс лечения был окончен, больному объявили, что ему прописан полный покой.
— А лечебная гимнастика? Под контролем опытного медработника? — сделал я последнюю слабую попытку. Я по тому, как она фыркнула, понял, что угадал.
Тина скинула фартук и нырнула ко мне под простыню. Она оказалась не столь опытной, как, может быть, хотела выглядеть, но старалась быть ласковой и нежной — именно то, что было надо израненному воину. Так что в конце концов все, слава Богу, обошлось без новых травм, и мы заснули в обнимку, как говорится, усталые, но довольные.
24
Педант
Дома, куда я зашел переодеться перед тем как ехать на работу, обнаружился Стрихнин. Он возбужденно бегал по квартире, собирая в большую сумку свои раскиданные по разным углам бебехи.
— Где тебя носит? — вяло поинтересовался я.
— А тебя? — напористо парировал он. — Прихожу утром — его уже нет, ухожу вечером — его еще нет!
Понаблюдав немного за активной деятельностью своего жильца, я спросил: — Никак отваливаешь?
— Готовлюсь, — подчеркнул он. — Дело к свадьбе.
— Неужто отдает деньги? — не поверил я. Стрихнин кивнул со сдержанной гордостью:
— Куда ж ему деваться. За все уплочено!
Когда я повесил куртку на вешалку, он тут же наметанным глазом углядел торчащий из кармана бумажник Петрика и прокомментировал:
— Новый лопатничек. С приобретеньицем!
Лучше б он мне про это не напоминал! Мурашки поползли вдоль позвоночника, словно над головой вновь пролетел обезумевший экскаваторный ковш. Меня передернуло, и я безрадостно сообщил:
— Это не мой.
— А где взял? — удивился он.
— Э... как тебе сказать... украл, — ответил я, с признанием этих слов все глубже осознавая, как низко пал.
Но Стрихнин, услышав мое признание, почему-то, наоборот, воодушевился:
— Украл и украл, с кем не бывает! И нечего тут стесняться, трудно только начать, а там само пойдет!
С этими его словами мне разом окончательно открылась вся бездна, на дне которой я оказался. Чуть не заплакав, я пробормотал:
— Ну... это, возможно, не называется украл... Хозяин уже был мертвый, когда я... взял...
— Да это не кража, всего лишь мародерство, — пренебрежительно махнул рукой Стрихнин. И вдруг, сообразив наконец, что к чему, нахмурился озабоченно: — Мертвый? А кто замочил?
Я, как мог, изложил. Он выслушал, после чего, поджав скептически губы, поделился:
— У нас в зоне чалился один хачик. Сам метр с кепкой на коньках, а влез на баскетболистку из юношеской сборной. Так он тоже на суде все хотел втюхать кивалам, что изнасиловал ее в пределах необходимой обороны...
Я попросил разъяснений, что имеется в виду, и услышал:
— А то и имеется, что есть золотое правило: никогда не ходи стучать сам на себя. Все равно не оценят.
Стрихнин закончил паковаться и умчался куда-то, багаж свой, однако, оставив на месте. Перед этим он торжественно сообщил, что решительный день — завтра, и попросил к этому времени непременно купить побольше шампанского. На мой вопрос, за чей счет, был дан ответ: если Стрихнин придет с деньгами, то за его, Стрихнина, счет, а если без денег, то тоже за его, но — в долг. Тогда я сварливо поинтересовался, не может ли так повернуться, что не будет ни Стрихнина, ни денег. Он ответил со своей обычной ухмылочкой, что все может быть, но в таком случае, поскольку на поминках шампанское не пьют, его придется обменять на водку.
На этом полном оптимизма аккорде мы расстались, и я решил, что пора наконец мне изучить доставшийся такой чудовищной ценой трофей. И с первых же шагов убедился, что, может быть, впервые за много дней мне привалила удача. Едва начав перебирать вытрушенные из бумажника на кухонный стол листки, я обнаружил под знакомым уже нервическим почерком прекрасной Дианы какие-то мелкие закорючки, больше похожие на клинопись, чем на привычные буквы. Повертев их так и сяк, я неожиданно понял, что это и впрямь не буквы. Это цифры, причем, похоже, писавший их то ли был левшой, то ли специально маскировался от случайных любопытных взглядов. Освоившись с манерой записи, я быстро стал разбирать: 283, 65, 174, 312. Что бы это значило? Просто порядковые номера? Или какой-то шифр?
Как часто бывает, разгадка лежала на самой поверхности. В виде листка со знакомым мне уже распоряжением красавицы Барби: «Человек из газеты, он меня не съест. В гараж. Завтра в 8.30». Внизу корячились, толкая друг друга острыми локотками, цифры 217, Я был в гостях у Дианы... постойте, постойте... в среду. А что у нас было в среду? В среду у нас было двадцать первое июля. Вот как просто-то! 21.7. Значит, 283 должно означать двадцать восьмое марта. 65 — шестое мая. 174 — семнадцатое апреля. 312 — тридцать первое февраля... Чушь какая-то! Разумеется, третье декабря. Петрик, вероятно, для памяти, а может, из каких-то других своих вурдалачьих соображений помечал дату каждого хозяйского распоряжения. Отлично, посмотрим, какая нам от этого может быть польза.
Я просидел над разбором листочков из блокнота больше часа, не разгибая спины. И был вознагражден. Разумеется, в массе своей записки представляли собой простейшие бытовые указания, куда и к которому часу подъехать, сколько ждать, иногда просьбы что-то купить, кого-то встретить и тому подобное. Но в этой куче потерявшей всякий смысл и значение бумажной шелухи попадались и жемчужные зерна.
Сначала была странная, на первый взгляд неоконченная запись: «Он выходит, смотри на окно. Если свет погас». Но дата, проставленная внизу педантом Петриком, объясняла все: те же 217, 21.7, двадцать первое июля. Это был мой смертный приговор.
