Андрей Ильин - Настоящий полковник
— Я хочу дать показания.
— Ну и что?
— Дай мне бумагу и ручку.
— Тебе не положено.
— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.
— Ладно, позвоню.
Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.
— На. Пиши.
— Ну вот видишь. А говорил нельзя…
Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.
Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.
Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.
Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.
Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ…
Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме.
Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции.
Надо рисковать!
Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже.
Как же опустить?
На нитке опустить.
Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву.
Если исходить из высоты камеры плюс толщины бетонных перекрытий, то форточка ниже расположенной камеры должна была находиться в трех с небольшим метрах от этой.
Зубанов отмерил на бечеве три метра и сделал узелок.
Можно было опускать письмо в ящик.
Полковник открыл форточку, просунул письмо сквозь железные полосы намордника и вытравил бечеву.
Письмо пошло вниз.
Стоп, узел!
Послание зависло на уровне нижней форточки. Теперь его должны были заметить и…
Нить дернулась. И тут же ослабла.
Письмо попало в руки почтальонов. Которые, если это не игра милиции, передадут его дальше.
Полковник вытянул пустую нить назад и, разорвав на мелкие части, смыл в унитаз.
Вот и все!
Пододвинул к себе чистые листы бумаги и, исписывая их признаниями, стал рвать в клочки. Листы быстро закончились.
— Бумагу давай! — заорал он.
— Я же давал! — удивился надзиратель.
— Кончилась.
— Как кончилась? Ее же было до…
— Да вот она. Вся.
— Вот это? Ты зачем ее изорвал? Я тебе зачем ее давал?!
— Нервничаю я.
— Ну и нервничай! При чем здесь бумага? Зачем бумагу рвать?
— Ну я же говорю, нервничаю! Как писатели. У которых роман не получается.
— Ну, значит, пиши на газете. Раз такой нервный.
— Бумагу давай!
— Да пошел ты!
Окошко захлопнулось.
Ну и ладно. Не очень-то хотелось…
Полковник отошел от двери и лег на нары.
Все, что можно было сделать, он сделал. Оставалось ждать.
Зубанов вытащил бывший у него карманный календарь и проколол на нем еще один день. Сегодняшний день…
Через день еще один день.
Потом еще один.
И еще…
— Выходи!
— Куда выходи?
— Куда надо — туда выходи. С вещами выходи. Давай, давай. Быстрее!
Полковник собрал вещи и вышел.
— Пошел!
Прошли коридор. Дальше были общие камеры. «Значит, в общую камеру, — подумал полковник. — Интересно, в какую? В ту? Или в ту?» Оказалось, не в ту и не в другую.
— Направо.
Направо были памятные Зубанову кабинеты.
— Лицом к стене! Стоять!
Надзиратель толкнул дверь. Та приоткрылась.
— Товарищ майор, привел.
— Давай его сюда, — послышался голос. Надзиратель толкнул полковника в кабинет.
— Здорово, — недобро ухмыльнулся следователь. И потрогал пальцем налепленный чуть выше глаз крест-накрест пластырь. — Давно не виделись.
— По мне — лучше бы совсем не видеться.
— А я бы с удовольствием! Чтобы ты не заскучал!
— Заскучать мне не дадут. Ваши держиморды не дадут.
— Ладно, иди сюда. Полковник подошел к столу.
— Садись.
Сел на привинченную к полу табуретку.
— Распишись здесь, — следователь развернул на столе и подвинул ближе к Зубанову лист бланка. — Вот здесь, — подал ручку.
Полковник взял ручку, посмотрел на следователя и протянул ручку назад.
— Я не подписываю документы, содержание которых не знаю.
Следователь поморщился. И подчеркнуто официальным тоном, уводя взгляд в сторону, объявил:
— Следствие изменяет избранную в отношении вас меру пресечения. Вы отпускаетесь под подписку о невыезде. Вам запрещено покидать пределы города. В случае возникновения особых обстоятельств — вашей болезни, смерти близких родственников — вы обязаны известить о своих перемещениях органы следствия не позже, чем за сутки до отъезда. Вам все ясно?
— Теперь все!
— Распишитесь.
Полковник черкнул свою роспись. И, скрывая радость, спросил:
— Что-то еще?
— Ты не радуйся. Раньше времени. Следствие не закончено, и в любой момент мы можем вернуть тебя в камеру. Имеем право вернуть.
— Ну, если имеете — тогда конечно. Тогда не радуюсь. Тогда грущу.
— Вот возьми, — протянул следователь прямоугольную бумажку. — Это пропуск. На выход из здания. Ковальчук!
— Я, товарищ следователь!
— Отведи его.
— Куда?
— К выходу отведи. Вот его пропуск. На волю.
— Как же так? Он же…
— Иди. Дежурного я уже предупредил.
— Он же вас! И…
— Иди, я тебе сказал! Подследственный отпускается под подписку о невыезде.
Сопровождающий неопределенно пожал плечами. Скомандовал:
— Выходи!
Полковник пошел к двери. Но услышал, как следователь тихо окликнул его.
— Что?
— Гнить бы тебе здесь, падла! Кабы не защитники твои. Но ничего, еще не вечер. Еще увидимся…
— Защитники? Какие защитники? — переспросил полковник.
— Твои защитники. И не надо мне изображать дурака! Твои защитники! Которые до самой Генеральной прокуратуры…
— А может, это не защитники? Может, это просто правда восторжествовала?
— Что?! А ну, пошел отсюда! Быстро пошел! Пока я… Ковальчук!
— Тут я!
— Гони его отсюда! Чтобы глаза мои его…
— А ну, пошел! А ну, быстро! Полковник, не оглядываясь на сопровождающего, пошел по коридору.
— Стой! Стой, я сказал! Полковник замедлил шаг.
— Ну чего тебе?
— Руки за спину!
— Шалишь! Я теперь не твой. Не гражданин. Я теперь товарищ! И значит, могу держать руки где угодно. А не только на спине и затылке.
Кончилось твое время, гражданин начальник!
Зубанов демонстративно сунул руки в карманы и не спеша пошел по коридору. Который начинался в тюрьме, а заканчивался на свободе.
Все! Конец его заключению. Вернее, злоключениям в заключении. Хочется надеяться, что больше сюда он…
Хотя, с другой стороны, что ждет его на свободе, тоже неизвестно. Здесь хоть стены, решетки и менты с пистолетами защищают. А там, на улице… там со всех сторон сквозняком продувает.
Вот и думай теперь, где лучше? Там, где лучше? Или где хуже?! Или где совсем невмоготу!..
Глава 36
В отдельном кабинете ресторана сидели трое мужчин. Пили, ели и разговаривали. Пили и ели мало. Разговаривали много. И нервно.
— Кто?! Кто это сделал? Кто его смог?..
— Генеральная прокуратура его смогла.
— Шутишь!
— Кабы так. Генеральная прокуратура рекомендовала изменить меру пресечения.
