Эндрю Клейвен - Час зверя
— О’кей, о’кей. — Эйвис замигала, вглядываясь в худое, угловатое лицо поэта. Она волновалась за него, и восхищалась им в эту минуту, и ей хотелось защитить его. В тот же миг помимо ее воли в сознании начали всплывать неузнаваемые, перепутавшиеся друг с другом киносценарии. Красавчик Захари. Преследуемый, отважный, несчастный. Прячет голову у нее на груди. А сама Эйвис куда красивей, что-то типа Джессики Ланж из фильма «За городом». Или нет, Оливер полюбит ее за то, что она помогла Заху. Эйвис хотела полностью погрузиться в захватывающую историю.
— Я спущусь к нему, когда он проснется, — пообещала она, — присмотрю за ним.
— К тому времени я и сам вернусь, — возразил Перкинс, впиваясь зубами в куриное мясо, уже на пути к окну. — Спасибо, Эйвис.
— Около шести малыш укладывается спать на часок, — сообщила Эйвис ему вслед. — Тогда я спущусь и принесу поесть вам обоим.
— Да забудь ты про еду, — проворчал Перкинс, перебрасывая ноги через подоконник. — У него и так понос.
— Ах, бедняжка, — вздохнула Эйвис. (Зах лежит в постели, жалобно поглядывая на нее. Эйвис наклонилась над ним, белая медицинская шапочка ей к лицу.) — Я отнесу ему куриный бульон с рисом. Это очень помогает.
— Эйвис, — пробормотал Перкинс, укоризненно качая головой. Послав девушке воздушный поцелуй, он помчался вниз, перебирая ногами металлические ступени.
Эйвис застыла на месте, глядя ему вслед и прижимая к груди бойко вертевшегося младенца.
Нэнси КинседАвтобус отошел от остановки. Вдалеке завывали полицейские сирены. Казалось, их вопли заполонили все улочки, прорывались в переулки, отражались от прозрачного неба. Гончие были повсюду.
И тут сам автобус испустил мощный рев и помчался прямиком в город; маленькие рыбки-машины льнули к его колесам. Сквозь заднее стекло Нэнси внимательно наблюдала за всем транспортом, следила, как исчезает вдали торговый центр. Ни единого полицейского автомобиля поблизости не было. Автобус мчится, сирены затихают вдали. Их завывания становятся все тише и тише. Постреливая выхлопными газами, автобус набирает скорость, Нэнси смотрит прямо перед собой, она выбрала угловое сиденье, упирающееся в заднюю стену. Она сидит, откинув голову и забыв про окно, теперь ей виден только люк запасного выхода в потолке автобуса. «Отворите в случае плохой вентиляции».
— Это я должна убить его, — растерянно бормочет она, прикрывая глаза. — Я собираюсь кого-то убить. Я убийца! УБИЙЦА! А ты еще говоришь, что ты хорошая.
Голоса внутри тоже затихли, словно и они остались позади. В какой-то момент Нэнси догадалась, что рот у нее все еще раскрыт. Надо бы закрыть, отметила она, но так и осталась сидеть, запрокинув голову, зажмурив глаза, не прислушиваясь даже к звуку мотора, не зная, о чем ей думать или мечтать. Ей казалось, что она погружается в темную, засасывающую трясину, во тьму неведения: она забыла, кто она, забыла даже, какая она. Нет, она все еще считала себя Нэнси Кинсед, только она уже не понимала, что означает это имя, не знала, что Нэнси Кинсед способна совершить буквально в следующую минуту. Какое решение она примет, на какую изуверскую жестокость отважится — или вдруг снова станет хорошей? Почем мне знать? Есть ли способ это выяснить?
Мне двадцать два года. Я работаю на Фернандо Вудлауна. Я живу в Грэмерси-парк с отцом и матерью…
Эти слова упали, канули в стоячее болото подсознания. Вниз, вниз, вниз. Нэнси все ждала всплеска со дна колодца, но так ничего и не услышала. Прижалась в уголке, челюсть отвисла. Автобус легонько покачивает. «Мне так жаль», — повторяла она, вновь чувствуя прикосновение мягкой материнской груди. Белые простыни. Теплые материнские губы на щеке, горчичная вода. «Я была подростком, я обиделась, с ума сошла от злости — мне так жаль». Мама сидит на краешке кровати, ее вес приятно давит на ноги, пододеяльник подоткнут под самый подбородок. Голос мамы, успокаивающее журчание, словно тихо течет вода. В усталых покрасневших руках книжка. Белая обложка, черные буквы. «Час зверя» и другие стихи.
Голос матери журит, как вода, уносит Нэнси далекодалеко. Волна за волной, прочь из погруженной во тьму спальни. Мимо затененного, едва доступного глазам холла, притаившегося за дверью, мимо полуоткрытой кладовки, где глаз чудища прилип к потайному отверстию, мимо уличного бормотания и ледяной пустоты вокруг, наставшей с той минуты, как папа свалился — свалился — упал — погоди, куда же? Ох, я так негодовала тогда. Она видела, как отец падает. Провалился в черный колодец, туда же, куда ушли все слова. Папочка… Папочка упал… Опрокинулся навзничь, раскинул руки, открыл рот.
Папа!
Нэнси вздрогнула, глаза широко раскрылись. Подняв голову, огляделась по сторонам. Облизала пересохшие губы. Отвратительный вкус сухого языка. Женщина, сидевшая рядом, равнодушно покосилась на нее. Остальные пассажиры — их было немного — погружены в свои мысли, все они сидят спиной к ней. Забывшись, Нэнси глянула на запястье левой руки: часов нет. Все правильно. Теперь она вспомнила. Часы у нее отобрали.
Вы переживаете приступ шизофрении.
Нэнси выглянула из окна. Вечер постепенно подкрадывался к низменному, поросшему кирпичными зданиями пейзажу. В эту пору года темнеет рано, и все же… все же она не знала, сколько времени у нее в запасе.
В восемь часов. В восемь часов.
Автобус добрался до очередной остановки. Фырча, раздвинул двери, и Нэнси поспешно поднялась. Хватаясь за спинки сидений, шаг за шагом добралась до задней двери. Вытолкнула себя наружу, спустилась по ступенькам на тротуар. Устало вздохнув, автобус тронулся прочь, оставив Нэнси в одиночестве.
Она осталась на побережье какого-то пустынного пространства. Невысокие дома, занавешенные окна. В воздухе разлита вечерняя синева. Мимо проехало несколько машин, пешеходов не видать, только у дешевой забегаловки толпятся небритые мужики, черные и белые, все пьяны так, что лыка не вяжут. Размахивают руками, каждый пытается что-то втолковать приятелю.
Когда Нэнси вышла из автобуса, они на нее оглянулись: вид у нее и Впрямь был странный.
— Эй, малышка, — пробормотал один из пьянчуг.
Нэнси быстро миновала их, надменно распрямив спину. Решив, что отошла на безопасное расстояние, она оглянулась. Парни вновь погрузились в беседу, но какая-то зловещая фигура, прильнув к окну таверны, продолжала наблюдать за ней. Расплывчатый силуэт под пылающей неоновой рекламой. Женщина. Такая же обрюзгшая, как и эти мужики. Одежда порвана, волосы сбились клочьями. На миг Нэнси встретилась с ней взглядом. И тут кишки ее завязались в прочный узел — она узнала…
Убийца!
Это она, ее собственное лицо. Отражение в затемненном стекле ресторации.
Господи. Страшно-то как.
Ужас кошкой прыгнул на нее, пригнул к земле. Это я! Я! Поглядите на меня! Это я должна убить его — кого? Господи, только посмотрите! Она прошла мимо ресторанчика, пристально глядя перед собой. Шагай, шагай! Но этот расплывчатый силуэт, стеклянный, ненавистный взгляд из окна… он шел рядом с Нэнси, бок о бок с ней. Я — это ты. Это ты. Это ты. Нэнси с угрюмым удовлетворением принялась терзать себя, припоминая, как ласковый доктор Шенфельд глядел на нее, сокрушенный болью в раздавленных яичках. Ужас, поплывший в глазах нянечки Андерсон, когда Нэнси запрокинула ей голову. А та бедная богатая дама, которую Нэнси ограбила. Ограбила, Господи Иисусе! «Вот какова ты, Нэнси Кинсед, — твердила она себе, бередя раны, радуясь боли. — Вот на что ты способна. Ты плохая, ты вовсе не хорошая девочка, плохая, плохая, отвратительная Нэнси».
Потом она осознала, что шагает вниз по ступенькам, проходит внутрь темного бетонного свода подземки. Она даже не заметила, как вошла сюда. Все происходило само по себе. Нэн вытащила из кармашка юбки гангстерским способом добытую пятерку. Нащупала там же свой нож, замечательный нож. Купив жетон, миновала турникет. Тут-то она наконец догадалась, что прекрасно знает дорогу, всегда знала ее, это составляло часть ее боли, несчастья. Она знала, куда идет, и вовсе не хотела этого, но ничего не могла поделать, не могла себя остановить.
— Я же мечтала танцевать, — бормотала Нэн в ожидании электрички. — А пришлось работать у Фернандо. Даже квартирку перестала подыскивать, а ведь хотела завести свое жилье. — Такое впечатление, что все ее поступки совершались независимо от ее воли, сами по себе. Превратилась в фаталистку, жаловалась подругам по мелочам, а потом раз — и снова сделала именно то, чего вовсе не хотела делать. Упустила из рук собственную жизнь.
Я мечтала танцевать.
А превратилась вот в это и даже сама не знает как. Теперь она едет на метро. Забралась на угловое сиденье, скрючилась. В вагоне еще восемь или десять пассажиров, они делают вид, что не обращают внимания на Нэн, а все-таки следят за ней исподтишка. Еще одна помешанная. Ничего опасного, просто надо на всякий случай поглядывать, для надежности. Нэнси в ответ угрюмо воззрилась на своих спутников. Поезд все ближе к нужной станции. С каждой остановкой нарастает тяжесть внутри. Меня тошнит от Нэнси Кинсед! А они сидят тут. Читают газеты. Поглаживают ребят по головке. Почему они не остановят меня? Неужели никто, никто меня не остановит?
