Дин Кунц - Демоны пустыни, или Брат Томас
— Мы еще не знаем наверняка, — я повернулся к нему. — Но точно знаем: что-то грядет.
— И каковы доказательства? Очевидно, недостаточно конкретные, чтобы убедить шерифа? Угрожающие телефонные звонки, что-то в этом роде?
— Телефон не работает, — ответил я, — так что никаких угрожающих звонков больше не будет.
— Ты уклоняешься от ответа? — спросил брат Квентин.
— Да, сэр, уклоняюсь.
— Получается у тебя ужасно.
— Я стараюсь как могу, сэр.
— Нам нужно знать имя нашего врага, — настаивал брат Квентин.
— Мы знаем, — ответил за меня брат Альфонс. — Имя его — легион.
— Я говорю не про нашего абсолютного врага, — покачал головой брат Квентин. — Одд, мы не собираемся выступить против Сатаны с бейсбольными битами?
— Если это Сатана, запаха серы я не учуял.
— Ты опять уклоняешься от ответа.
— Да, сэр.
— А с чего тебе уклоняться от ответа на вопрос, Сатана это или нет? — спросил с третьего ряда брат Августин. — Мы все знаем: если это не сам Сатана, то какие-нибудь антирелигиозные фанатики или им подобные, не так ли?
— Воинствующие атеисты, — поддакнули с последнего ряда.
— Исламофашисты, — высказал кто-то из монахов свое компетентное мнение. — Президент Ирана сказал: «Мир станет чище, когда никто не будет праздновать субботу. После того как эти умрут, мы уничтожим и воскресную толпу».
Заговорил брат Костяшки, не отрывая глаз от дороги:
— Не нужно строить догадки. Мы доберемся до школы, и аббат Бернар расставит все на свои места.
В удивлении я указал на первый вездеход:
— Аббат там?
Брат Костяшки пожал плечами.
— Он настоял, сынок. Может, весом он не больше мокрого кота, но для команды он — плюс. Нет в мире ничего такого, что могло бы испугать аббата.
Со второго ряда брат Квентин положил руку мне на плечо, возвращаясь к наиболее интересующему его вопросу с настойчивостью опытного копа, поднаторевшего в расследованиях.
— Я лишь хочу сказать, Одд, что мы должны знать имя нашего врага. Мы не отряд подготовленных бойцов. И если дело дойдет до схватки, а мы не будем знать, от кого защищаться, то можем так разнервничаться, что начнем молотить бейсбольными битами друг друга.
— Не стоит недооценивать нас, брат Квентин, — мягко упрекнул его Августин.
— Может, аббат благословит бейсбольные биты, — предположил брат Кевин с третьего ряда.
— Я сомневаюсь, чтобы аббат нашел пристойным благословлять бейсбольную биту даже для того, чтобы гарантировать победную круговую пробежку, — возразил брат Руперт, — не говоря уж о том, чтобы превратить биту в более эффективное оружие для разбивания чьих-то голов.
— Я очень надеюсь, что нам не придется никому разбивать головы, — сказал брат Кевин. — Меня начинает мутить от одной только мысли об этом.
— Не замахивайся высоко, — посоветовал брат Костяшки, — и бей по коленям. Человек со сломанными коленями уже никому не угрожает, и травма эта не смертельная. Со временем колени срастаются. В большинстве случаев.
— Перед нами серьезная моральная дилемма, — гнул свое брат Кевин. — Разумеется, мы должны защитить детей, но ломать колени — не христианское дело.
— Христос, — напомнил ему брат Августин, — вышиб менял из храма.
— Все так, но в Писании я нигде не прочитал, что при этом наш Господин сломал им колени.
— Может, нам всем действительно предстоит умереть, — предположил брат Альфонс.
— Тебя встревожило нечто большее, чем угрожающий телефонный звонок, — брат Квентин говорил, не убирая руки с моего плеча. — Может… ты нашел брата Тимоти? Ты нашел, Одд? Мертвым или живым?
В этот момент я не собирался рассказывать, что нашел его мертвым и живым, что он внезапно трансформировался из Тима в нечто такое, что Тимом никогда не было.
— Нет, сэр, ни мертвым и ни живым.
Глаза Квентина превратились в щелочки.
— Ты опять уклоняешься от ответа.
— Как вы можете это знать, сэр?
— Ты мне подсказываешь.
— Я?
— Всякий раз, когда ты уклоняешься от ответа, у тебя начинает чуть-чуть подергиваться левый глаз. И вот это подергивание выдает твое намерение уклониться от ответа.
Отворачиваясь от брата Квентина, чтобы он более не видел моего подергивающегося левого глаза, я заметил Бу, радостно бегущего в снегу вниз по склону.
За псом следовал Элвис, радующийся, как ребенок, не оставляя после себя следов, вскинув руки над головой.
Бу помчался через луг, подальше от расчищенной плугом дороги. Смеющийся Элвис устремился за ним. Рокер и собака исчезли из виду, буран нисколько им не мешал.
Обычно я сожалею о тех особых способностях (вижу мертвых, владею психическим магнетизмом), что дарованы мне. Мне хочется, чтобы горе, которое они мне принесли, не лежало на сердце тяжелым камнем, чтобы все сверхъестественное, увиденное мною, стерлось из памяти. Я хочу быть не особенным, а обычной душой в море душ, плыть по волнам дней в надежде, что после всех страхов и боли мне удастся обрести покой в тихой гавани.
Но случаются моменты, когда ноша эта представляется оправданной, моменты безграничной радости, невыразимой красоты, ощущения чуда, которое сокрушает разум, словно тебе позволили заглянуть в райский сад до того, как мы сумели его выкорчевать.
Хотя Бу останется со мной до конца моих дней, час расставания с Элвисом приближался. Но я знал, что этот образ, переполненные радостью Элвис и у, бегущие сквозь буран, живой и яркий, сохранится со мной и в этом мире, и в последующих.
— Сынок? — в голосе брата Костяшки слышалось любопытство.
Я осознал, что улыбаюсь, хотя сложившаяся ситуация улыбку вроде бы не предполагала.
— Сэр, я думаю, Король практически готов съехать из того места в конце улицы Одиночества.
— Из отеля «Разбитые сердца».
— Да, это не тот пятизвездочный отель, где ему полагалось жить.
Брат Костяшки просиял.
— Так это же здорово, не так ли?
— Здорово, — согласился я.
— Должно быть, это приятно — осознавать, что ты открыл ему эту большую дверь.
— Я не открывал ему дверь, — возразил я. — Только показал, где ручка и в какую сторону ее нужно повернуть.
— О чем вы двое говорите? — спросил у меня за спиной брат Квентин. — Я не понимаю.
Я ответил, не поворачиваясь:
— Со временем, сэр, со временем вы последуете за ним. Со временем мы все последуем за ним.
— За кем?
— За Элвисом Пресли, сэр.
— Готов спорить, твой левый глаз дергается как бешеный, — пробурчал брат Квентин.
— Я так не думаю, — ответил я.
И брат Костяшки покачал головой:
— Не дергается.
Мы оставили позади две трети расстояния между новым аббатством и школой, когда из бурана появилось скроенное из углов, спешащее, змееобразное, костяное чудище.
Глава 38
Хотя брата Тимоти убило (даже хуже, чем убило) одно из этих существ, какая-то моя часть (полианновская часть,[32] которую я не могу до конца выдавить из себя) хотела верить, что постоянно меняющаяся костяная мозаика в окне школы и мои преследователи в подземном коридоре, ведущем к градирне, страшны с виду, но на самом деле, в смысле угрозы, менее реальны, чем мужчина с пистолетом, женщина с ножом или американский сенатор с идеей.
Полианна Одд где-то ожидала, как в случае с зацепившимися за этот мир душами мертвецов и бодэчами, что эти твари для всех, кроме меня, невидимы, а случившееся с братом Тимоти — нечто исключительное, потому что сверхъестественные существа в конце концов не могут причинить вред живым.
Но надежда эта растаяла как дым, потому что на появление этого пронзительно вопящего костяного баньши брат Костяшки и остальные братья отреагировали мгновенно.
Высокая и длинная, размером в две лошади, бегущих носом к хвосту, с калейдоскопическим рисунком, меняющимся на ходу, неведомая тварь вышла из белого ветра и пересекла расчищенную дорогу перед первым вездеходом.
В дантовском «Аду», среди льда и снежного тумана замороженного, самого нижнего его уровня, заточенный Сатана является поэту из ветра, созданного тремя парами большущих кожистых крыльев.
Падший ангел, когда-то прекрасный, а теперь отвратительный, источает отчаяние, горе, зло.
Соответственно, здесь отчаяние и горе являли собой кальций и фосфор костей, а зло сосредоточивалось в мозгу. Намерения твари казались такими же очевидными, как внешний облик. Ее проворство не несло в себе ничего хорошего.
Многие братья отреагировали на это неведомое существо с удивлением, а то и со страхом, но все как-то сразу поверили в его существование. Все без исключения они восприняли эту тварь как что-то омерзительное, смотрели на нее с отвращением и ужасом, презрением и праведным гневом, словно, увидев ее впервые, сразу признали в ней древнее чудище.
