Джон Kаppe - В одном немецком городке
– Именно так. Нету его. Он не проходил. В посольстве его нет. Ясно?
Они вошли вслед за машинистками в холл. Корк взял Медоуза под руку и отвел в сторону, в тень решетки, преграждающей вход в подвал.
– Что случилось, Артур? Что с вами такое? Дело не в одних пропавших папках, верно? Что вас грызет?
– Ничего меня не грызет.
– Тогда что это за разговор, будто Лео болен? Он же не болел ни разу в жизни.
Медоуз не ответил.
– Что такое задумал Лео? – подозрительно спросил Корк.
– Ничего.
Тогда почему вы о нем справлялись! Не мог же он тоже потеряться. Вот уже двадцать лет его не могут потерять, как ни стараются.
Корк почувствовал, что Медоуз колеблется: готов что-то открыть и все же вынужден воздержаться.
– Вы не можете отвечать за Лео. Никто не может за него отвечать. Нельзя быть всеобщим отцом, Артур. Возможно, он где-то шляется и спекулирует талонами на бензин…
Медоуз обрушился на него, не дав ему докончить фразу.
– Не смейте так говорить, слышите, не смейте. Лео вовсе не такой. Да и о других так говорить непорядочно. Спекулирует талонами на бензин! И все потому лишь, что
он – человек временный.
Выражение лица Корка, поднимавшегося на первый этаж по широкой лестнице на безопасном расстоянии от Медоуза, говорило само за себя: если таким делают человека годы, то отставка в шестьдесят – это ничуть не рано. Он-то, Корк, уйдет в отставку по-иному. Он мечтает – кто не мечтает? – уехать от всего этого на какой-нибудь греческий остров. Может быть, на Крит. Не исключено, что удастся открутиться к сорока, если дело с подшипниками выгорит. Ну, уж в крайнем случае – к сорока пяти.
Сразу за архивом по коридору находится шифровальная, а за ней – маленький светлый кабинет Питера де Лилла. Аппарат советников – не более как политический отдел. Работающие здесь молодые люди принадлежат к элите. И если где-то может стать реальностью весьма распространенная мечта о блестящей карьере британского дипломата, то именно здесь. Причем ближе всех к осуществлению этой мечты – Питер де Лилл. Элегантный, стройный, гибкий, он был весьма недурен собой и упорно оставался молодым, хоть и перешагнул уже за четвертый десяток и так медленно двигался, что, казалось, вот-вот заснет. Эта его медлительность была не наигранной, а просто обманчивой. Две мировые войны и последовавшие за ними узкосемейные, но трагические события изрядно обкорнали фамильное дерево де Лиллов: брат погиб в автомобильной катастрофе, дядя покончил с собой, еще один брат утонул, отдыхая в Пензансе. Так постепенно де Лилл аккумулировал в себе всю энергию и все обязанности человека, которому чудом удалось выжить. Все его движения будто говорили: лучше бы вовсе не служить, но раз уж так случилось, приходится носить мундир.
Когда Медоуз и Корк прошли к себе, де Лилл как раз собирал голубые листки черновиков, разбросанные в художественном беспорядке на его письменном столе. Небрежными движениями он рассортировал их, застегнул жилет, потянулся, бросил задумчивый взгляд на репродукцию с картины, изображающей озеро Уиндермир, выпущенную министерством труда с любезного разрешения железнодорожной дирекции Лондона, Мидленда и Шотландии, и вышел на лестничную площадку, довольной улыбкой приветствуя новый день. Он задержался у высокого окна и с минуту смотрел вниз на крыши черных фермерских фургонов и на голубые островки света там, где вспыхивали мигалки полицейских машин.
– У них прямо страсть к стали,– сказал он Микки Крабу, неряшливо одетому человеку со слезящимися глазами, постоянно находившемуся в состоянии похмелья. Краб медленно поднимался по лестнице, крепко держась рукой за перила и втянув голову в плечи, будто в ожидании удара.– Я как-то про это забыл. Про кровь помнил, а про сталь забыл.
– Пожалуй, вы правы, – пробормотал Краб,– пожалуй, что так.
Голос, как и все, что еще осталось в нем от прежней жизни, казался только тенью, отброшенной былым. Одни волосы не состарились – они росли на его маленькой головке черной густой копной, точно удобренные алкоголем.
– Спортивный праздник! – вдруг выкрикнул Краб, неожиданно останавливаясь.– Они же еще не натянули этот чертов тент.
– Натянут,– почти ласково заверил его де Лилл.-
Задержка произошла из-за крестьянских беспорядков.
– Проезд позади дома пуст, как соседняя церковь. Чертовы гунны! – добавил Краб без всякой злости, как приветствие, и продолжал свое трудное восхождение по лестнице.
Медленно идя вслед за ним по коридору, де Лилл открывал одну за другой двери кабинетов, заглядывал внутрь, здоровался или окликал кого-то, пока постепенно не дошел до кабинета старшего советника. Здесь он громко постучал и приотворил дверь.
– Все собрались, Роули,– сказал он.– Ждем вас.
– Я готов.
– Скажите, вы случайно не позаимствовали мой электрокамин? Он бесследно исчез.
– К счастью, я не страдаю клептоманией.
– Людвиг Зибкрон просил о встрече в четыре,– невозмутимо добавил де Лилл.– В министерстве внутренних дел. Он не сказал, в чем дело. Я пробовал допытаться, но он разозлился. Сказал, что просто хочет обсудить некоторые меры, связанные с нашей безопасностью.
– Наша безопасность в полном порядке. Мы об этом уже толковали с ним на прошлой неделе. К тому же он обедает у меня в четверг. Не нахожу, что тут надо еще что-то
предпринимать. Уже и так вся территория забита полицейскими. Я не допущу, чтобы он превратил посольство в крепость.
Голос его звучал резко и уверенно, голос человека образованного и прошедшего военную школу, умеющего многое скрывать, умеющего защищать свои секреты и свою независимость, голос, мягкий от природы, но способный звучать и жестко.
Де Лилл вошел, прикрыл дверь и щелкнул задвижкой.
– Как прошло вчера?
– Нормально. Можете посмотреть протокол, если хотите. Медоуз должен показать его послу.
– Думаю, что Зибкрон мог звонить именно в связи с этим.
– Я не обязан отчитываться перед Зибкроном и, кстати, не собираюсь. Не имею представления, почему он позвонил так рано и зачем созывает это совещание. У вас лучше развито воображение, чем у меня.
Так или иначе, я дал согласие от вашего имени. Мне казалось, что так будет правильно.
В котором часу нас просят прибыть?
– В четыре, и он пришлет за нами машину.
Брэдфилд недовольно нахмурился.
– Он беспокоится, что мы не сумеем проехать по городу. Считает, что в сопровождении его людей мы доберемся легче,– пояснил де Лилл.
– А я-то думал, что он хочет сэкономить наш бензин.
Шутка повисла в воздухе.
2. «…ПО ТЕЛЕФОНУ БЫЛО СЛЫШНО, КАК ОНИ ВОПЯТ»
Деласубботние и воскресные
Ежедневное совещание аппарата советников британского посольства в Бонне обычно начинается в десять часов. Это дает возможность сотрудникам с утра просмотреть почту, прочитать телеграммы и перелистать немецкие газеты, а иногда и прийти в себя после утомительных светских обязанностей предыдущего вечера. Де Лилл сравнивал эти совещания с утренней молитвой в общине неверующих: хотя обряд был малопоучителен и маловдохновляющ, он все же задавал тон рабочему дню, служил как бы своеобразной перекличкой и содействовал созданию атмосферы коллективности. Когда-то очень давно приход на службу в субботу был делом добровольным, полуобязательным и неопределенным. Это укрепляло чувство независимости, давало ощущение отдыха и покоя. Теперь все это – в прошлом. Субботы в чрезвычайной обстановке последнего времени подчинились административному распорядку остальных дней недели.
Все вошли по одному, вслед за де Лиллом. Те, кто имел привычку здороваться, приветствовали друг друга. Остальные молча заняли свои места на расставленных полукругом стульях и начали просматривать кипы телеграмм на цветных бланках, которые принесли с собой, или просто глядеть в широкое окно, сожалея о несостоявшемся уикэнде. Утренний туман рассеивался, над задним крылом здания посольства сгустились черные тучи, телевизионные и радиоантенны над плоской крышей напоминали сюрреалистические деревья, выросшие на этом черном фоне.
– Довольно мрачно для спортивного праздника,– сказал Микки Краб. Но он не имел веса в посольстве, и никто не затруднил себя ответом.
Сидя лицом к сотрудникам за стальным письменным столом, Брэдфилд не замечал их присутствия. Он принадлежал к той школе государственных служащих, которые читают с пером в руке. Перо двигалось по строкам вместе с его взглядом, готовое в любой момент остановиться, чтобы исправить ошибку или сделать пометку.
– Может кто-нибудь мне сказать,– спросил он, не поднимая головы,– как перевести «Geltungbedьrfnis»?
– Потребность в самоутверждении,– предложил де Лилл и увидел, как перо пригвоздило слово к бумаге и снова поднялось.
– Очень точно. Ну что ж, начнем?
Дженни Парджитер, единственная женщина среди присутствующих, обычно делала обзор прессы. Она начала свое сообщение раздраженным тоном, будто оспаривая общепринятую точку зрения, и в то же время в этом тоне сквозила безнадежность: казалось, она знала в глубине души, что удел всякой женщины, излагающей новости,– недоверие.
