Сергей Магомет - Человек-пистолет
– Ты так хорошо осведомлен о женских эрогенных зонах!
– Ну…
– Но я тоже кое-что знаю о мужских!
– Откуда это? – вырвалось у меня, но она не восприняла мое восклицание как насмешку.
– Скажи, милый, – прошептала она, – я хоть немножко кажусь тебе сейчас интересней, чем тогда на даче, или опять все дело только в том, что, как говорится, нет некрасивых женщин, а есть мало водки?
– Что за глупости, – вздохнул я.
– Я хочу быть тебе интересной! Честное слово, очень хочу! Ты знаешь, Саша принес мне такую книгу…
– Сэшеа? – удивился я. – Когда это он успел?
– Он как-то завел об этом разговор. О сексе. И я сама его попросила достать мне что-нибудь такое – по искусству любви.
– Может быть, он надеялся…
– Ты думаешь, что он… Нет, он опоздал! У меня ведь уже был ты. После того раза, понимаешь?
– Ну конечно.
– Правда, я тогда была тебе совсем неинтересна…
– Ну конечно… То есть я не это хотел сказать! – спохватился я.
– Нет, так оно и было! – Оленька смущенно уткнулась лицом в мое плечо. – Но теперь я совсем другая!.. Как бы я хотела это тебе доказать!
– Это сложный вопрос…
– О нет! О нет!
Поначалу я шалил, но потом, должно быть, так увлекся, что уже не понимал, действую ли в шутку или всерьез.
– О, как ты… – бормотала Оленька, едва сдерживая свой любовный экстаз. – Подожди!.. Ты хочешь прямо здесь? Я очень хочу, милый, но не могу здесь. Давай, у меня дома? Там будет очень хорошо. Давай?.. Ну, не будь таким сумасшедшим, милый! Мы же не одни!
Я выглянул из нашего укрытия и увидел, что в машинный зал снова начинает собираться народ; пробуждались также и «расслабившиеся».
– Вот видишь, глупенький, здесь нельзя, а дома можно, – торопливо говорила Оленька, приводя себя в порядок. – Расстегнул мне лифчик, сумасшедший! Что теперь делать
– Застегнуть.
– Сумасшедший, я сама!.. Ты только скажи: мы договорились? Ты не сбежишь от меня, как тогда на даче?
Сложив руки на груди, чтобы поддержать лифчик, Оленька выскочила из машинного зала.
– Где народ? – громко вопрошал комсорг, раскладывая на столе свои бумаги. – Подсаживайтесь поближе! Комсомольцы! Где комсомольцы?..
Я поудобнее устроился на стуле, подальше от мельтешившего комсорга, и прикрыл глаза. Мне было тепло и хорошо. Народ неторопливо подтягивался на собрание.
– Спишь? – раздался у меня над ухом голос Сэшеа. – Тебе жизнь обгаживают, а ты спишь! – Он обращался ко мне таким тоном, каким обращаются к товарищу по несчастью.
– Я притворяюсь, – лениво отозвался я, приоткрыв один глаз; я чувствовал себя замечательно.
– А это, между прочим, отличная мысль! – тут же подхватил Сэшеа, подсаживаясь со своим стулом ко мне. – Это что – метод? Притворяться, затаиться, чтобы выстоять? Надеть на себя маску? Ты хочешь сказать, что сознательно этим пользуешься? В этом есть нечто самурайское…
Я не возражал. Сэшеа вздохнул.
– Что – и тебе делалось? Что, Фюрер?
– Черт с ним.
– Жизнь не такая простая штука, если не хочешь юлить перед подлецами, правда? – сказал Сэшеа, которому показалось, что я расстроен.
– Истинная правда.
Все-таки после спирта вид у меня был, надо полагать, довольно беспечный, и Сэшеа подозрительно ко мне приглядывался.
– Товарищи комсомольцы, – начал между тем комсорг, – сегодняшнее собрание у нас необычное, потому что мы собрались в знаменательный день… – Кажется, он и сам толком не понимал, зачем ему потребовалось собирать это собрание, но логика подсказывала, что в знаменательный день он обязан это сделать. Но не голосовать же за одобрение или неодобрение политики партии?.. Впрочем, как обычно, комсорга никто не слушал.
– Нам нужно серьезно поговорить! – дернул меня за рукав Сэшеа. По-видимому, он был настроен продолжать тот идиотский разговор на лестничной площадке, прерванный появлением Фюрера. Я невольно улыбнулся.
– Если бы ты знал, в чем дело, у тебя бы сразу пропала охота ухмыляться! – обиделся Сэшеа.
– Что-то я перестал тебя понимать, – сказал я.
– Я уже говорил, что, может быть, это и лучше для тебя – не понимать. Продолжать делать вид, что ты ничего не понимаешь и не знаешь… – Сэшеа многозначительно приумолк, но, видя, что я тоже молчу, продолжал:
– Я ведь не желаю тебе зла. Всякое может случиться.
– Да что именно может случиться? Скажешь ты или нет?
– Всякое… – повторил он. – Я вообще тебя должен предупредить, старик, что теперь опасно даже быть моим другом. Так что ты прежде подумай!
– Ты просто, старик, расскажи, в чем дело, – посоветовал я.
Сэшеа наклонился к самому моему уху.
– Я, кажется, основательно влип, – сообщил он. – Влип, как дурак… Я не хочу впутывать тебя. Мне достаточно, если ты только пообещаешь, что, когда мне будет совсем худо, ты не бросишь меня одного!
– Что же обещать, – удивился я, – если я даже не понимаю, о чем речь?
– Ты только пообещай! Пообещай! – трагически шептал Сэшеа.
– А что именно может случиться?
– Да говорю: все что угодно!.. Может быть, меня… придут убивать…
– Так уж и убивать? – недоверчиво хмыкнул я. – За что же?
– За национальный вопрос, – выдохнул мой друг. – За что?!
– Потише нельзя, товарищи? – недовольно крикнул комсорг.
– А что решаем? – крикнул я в ответ.
– Сегодня, когда взгляды всех советских людей прикованы к Кремлевскому Дворцу съездов, – забубнил комсорг, – где начал свою работу очередной исторический…
– Ты меня слушаешь? – снова дернул меня Сэшеа.
– Конечно… Ты начал рассказывать, как влип…
– Так вот. Когда мы только начали работать, черт меня дернул пройтись по поводу сионистского лобби, – зашептал он, – и по поводу того, что ОНИ повсеместно захватывают власть.
– А с чего ты взял про лобби?
– Это же всем известно.
– Мне неизвестно.
– Так это тебе! – проворчал Сэшеа. – Это не значит – всем!
Я пристально посмотрел на друга: он говорил совершенно серьезно. Вот так люди сходят с ума. Шиза косит наши ряды, как говорится.
– Обо всем этом ты должен рассказать доктору, – сказал я.
– Очень остроумно!.. А ты хотя бы что-нибудь о масонах знаешь?
– А ты?
– Если бы я знал, то уже не сидел бы здесь с тобой… Но это неважно. Давай рассуждать логически. Как, по-твоему, мы с тобой ребята неглупые, талантливые?
– Без сомнения.
– Может быть, мы даже гении!
– Всё может быть.
– Ну?..
– Что ну?
– Кто, по-твоему, засунул нас с тобой в эту жопу?
– Они? – спросил я.
– Они, – кивнул он. – «Пятая колонна».
– Понятно… Поэтому жизнь для тебя потеряла смысл.
– Дошло наконец? – усмехнулся Сэшеа. – Ограниченность, в которой мы с тобой бьемся, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.
– Все-таки, при чем здесь ты?
– Очень просто. Кто-то донес на меня Фюреру, что я назвал его жидом. Он мне этого не простит. ОНИ мне этого не простят. Хотя, я тебе честно скажу, насчет жида я без умысла сболтнул, я против них ничего не имею. Я вообще всегда был интернационалистом! У меня даже друг детства был еврей! Очень хороший человек. Я ведь и в школе, и в институте… – сбивчиво, словно оправдываясь, забормотал Сэшеа. – Ты меня знаешь…
– Погоди, – остановил я его, – так, по-твоему, Фюрер – еврей?!
– Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…
– Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!
– Нет… Ты – нет…
Но в голосе Сэшеа не было уверенности.
– А может быть, все-таки да? – усмехнулся я.
– Нет-нет, – почти в ужасе зашептал мой друг, – мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…
Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.
– Единственное, что меня может спасти, – поспешно договаривал он, – это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?
– Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.
– Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей – якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…
– А может быть, проще поставить Фюреру бутылку – и работать спокойно? – предположил я.
– Лучше погибну! – заявил Сэшеа.
В три часа дня мы получили зарплату и, переложив на своих столах для вида по нескольку бумаг, провели остаток времени на лестничной площадке. Оленька не спускала с меня глаз. Протрезвев, я почувствовал, что ее рыбье личико как-то больше не разжигает во мне желание узнать, как она применит на практике свои теоретические познания… Сообщив ей по секрету о трудностях семейной жизни Сэшеа, я подбил ее зайти после работы со мной и Сэшеа в «рюмочную», чтобы морально поддержать человека. Потом я поговорил с Сэшеа, который, немного поломавшись, тоже согласился.
