Кен Бруен - Стражи
— Что мне там понадобится?
— Армалитка.
Я ехал на танцы в предмете 8234, и Саттон спросил:
— Слушай, а ты на танцах пальто снимешь?
— Может быть.
— И еще. Молчи.
— Почему?
— Тут бандитов навалом. Из-за твоего произношения мы можем попасть в передрягу.
— Так как я приглашу девушку? Суну записку?
— Господи, Тейлор, это же танцы. Мы будем пить.
— Я могу показать им свою дубинку.
Вечер превратился в сущий кошмар.
Танцплощадка была забита парами. Ни одной одинокой дамы в пределах видимости.
— Они тут все по парам, — сказал я Саттону.
— Естественно, это же север, здесь не перебдишь.
— Лучше бы мы просто пошли в пивнушку.
— И лишились бы общества.
Оркестр сохранился еще с доджазовых времен. Девять мужиков в синих блейзерах и белых штанах. Труб — больше, чем в армии.
Любой армии.
Их репертуар простирался от Хаклбака до крещендо «Бич бойз», захватывая по пути евроазиатские хиты.
Вам не узнать, что такое ад, если вы не стояли во влажном танцевальном зале в Южной Арме в толпе, подпевающей «Серфинг сафари».
На обратном пути, пока Саттон осторожно двигался по опасной дороге, я заметил фары в зеркале заднего обзора и сказал:
— Ну и дела.
Машина несколько раз пыталась нас обогнать, но с Саттоном шутки плохи. Правда, оторваться от них нам удалось только у границы.
Я спросил:
— Как ты думаешь, что это было?
— Ничего хорошего.
— Значит…
— Что хорошего ждать от людей, которые преследуют тебя в четыре утра?
* * *
То, что остается, не всегда лучше того, что потеряно.
~ ~ ~
Саттон переехал в Голуэй.
Я спросил:
— Ты меня преследуешь?
— А как же!
Он решил, что станет художником.
— Какой из такого засранца художник, — сказал я.
Но у него был талант. Не знаю, что больше — ревновал я или завидовал. Скорее всего — и то и другое, причем одно чувство питало другое, чисто по-ирландски. Его холсты начали продаваться, и он решил жить как художник. Купил себе коттедж в Клифдене. Если честно, я думал, что он станет полным засранцем.
О чем ему и сообщил.
Он засмеялся:
— Это только видимость; как и счастье, долго не продлится.
Так и вышло.
Через несколько месяцев он снова стал таким же, каким был. Дожди Голуэя могут разрушить все ваши мечты.
Саттон в своем худшем варианте был все равно лучше, чем большинство людей в их лучшем.
После встречи с Кленси я позвонил Саттону и попросил:
— Помоги.
— Что случилось, чувак?
— Полиция!
— А, эти гады… И что они?
— Не хотят мне помочь.
— Тогда плюхнись на колени и возблагодари Господа.
Мы договорились встретиться «У Грогана». Когда я пришел, он оживленно беседовал с Шоном.
— Эй, ребята! — крикнул я.
Шон выпрямился. Настоящий подвиг. Его кости даже скрипнули от усилия.
— Тебе нужно принимать теплые ванны, — посочувствовал я.
— Мне не помешало бы чудо, будь оно все проклято.
Затем они оба уставились на меня.
— Что? — спросил я.
Они сказали в унисон:
— Что-нибудь новенькое заметил?
Я огляделся. Та же старая пивнушка, шеренга печальных, потрепанных алкашей у стойки, привязанных к своим кружкам мечтами, которые давно уже не имели значения. Я пожал плечами. Что не так-то легко для сорокапятилетнего человека.
Шон сказал:
— Слепой придурок, смотри туда, где были клюшки.
Картина Саттона. Я подошел поближе. Изображена молодая блондинка на пустынной улице. С тем же успехом это могла быть бухта Голуэя. Кто-то из мужиков сказал:
— Мне клюшки больше нравились.
— Способный, правда? — восхитился Шон.
Он отошел, чтобы сделать нам кофе
с коньяком
и
без коньяка.
— У меня выставка в галерее Кенни. Эту оценили в пятьсот гиней.
— Гиней?!
— Ну да. Классно, да? Тебе нравится?
— Это бухта?
— Это «Блондинка за углом».
— А…
— У Дэвида Гудиса есть такой детектив, он его написал в 1954 году.
Я поднял руки:
— Давай семинар проведем попозже.
Он ухмыльнулся:
— Вечно ты все изгадишь.
Я рассказал ему о своем новом деле.
Он сказал:
— Сейчас многие ирландские подростки кончают жизнь самоубийством.
— Знаю-знаю, но в этом звонке матери есть что-то…
— Еще один больной урод.
— Может, ты и прав.
Потом мы спустились по Шоп-стрит. У входа в магазин какая-то румынка дула в оловянный свисток. Во всяком случае, делала это время от времени. Я подошел и сунул ей несколько бумажек
Саттон воскликнул:
— Господи, да нельзя их поощрять!
— Я заплатил, чтобы она перестала.
Она не перестала.
Какой-то мужик жонглировал горящими факелами. Один он уронил, но ничуть не смутился. К нам шел полицейский. Саттон кивнул ему, он отдал нам честь.
— Надо же!
Саттон с любопытством взглянул на меня:
— Ты скучаешь?
Я знал, о чем он, но все же сказал:
— По чему скучаю?
— По полиции.
Я не знал и так и ответил:
— Не знаю.
Мы вошли в здание галереи как раз в тот момент, когда неудачник воришка засовывал книгу Патрика Кавана в брюки. Дес, хозяин галереи, проходя мимо, заметил это и рявкнул:
— Положь на место!
Воришка послушался.
Мы прошли через первый этаж и вышли к галерее. Выставлены были две картины Саттона, на обеих — наклейки «Продано».
Том Кенни сказал:
— Ты становишься известностью.
Высота, которой соответствует цена картин.
Я сказал Саттону:
— Можешь бросить дневную работу.
— Какую работу?
Трудно сказать, кому из нас больше понравился его ответ.
Несколько следующих дней мы занимались расследованием. Пытались найти свидетелей «самоубийства». Таковых не оказалось. Поговорили с учительницей девушки, ее школьными друзьями и почти ничего не выяснили. Если Кэти Б. ничего не раскопает, дело можно считать законченным.
Вечер пятницы я решил провести спокойно. Пиво и чипсы принести домой. Увы, пиво я до дома не донес. Только чипсы. Купил еще кусок рыбы. Какой-никакой ужин.
Нет ничего более успокаивающего, чем пропитанные уксусом чипсы. Пахнут детством, которого у тебя никогда не было. Я приближался к своему дому в довольно хорошем настроении. Первый удар я получил, когда свернул к своей двери. По шее. Затем удар по почкам. Странно, но я почему-то не выпускал из рук чипсы. Два мужика. Здоровых. Они отделали меня очень профессионально. Череда пинков и ударов в точном ритме. Без злобы, но с любовью к делу. Я почувствовал, что мне сломали нос. Честное слово, я слышал хруст. Один из них сказал:
— Возьми его руку и расправь пальцы.
Я попытался сопротивляться.
Затем растопыренные пальцы лежали на мостовой. Она казалась холодной и мокрой. На них дважды опустился ботинок. Я заорал во все горло.
На этом побои закончились.
Другой сказал:
— Не сможет какое-то время играть с собой.
Затем голос у самого моего уха:
— Не суй свой нос в чужие дела.
Мне хотелось закричать: «Позовите полицию!»
Когда они уходили, я попытался сказать: «Могли бы сами купить себе чипсы», — но рот был полон крови.
* * *
Эти мгновения перед концом…
~ ~ ~
Четыре дня я провалялся в лихорадке в больнице университета Голуэя — местные все еще называют ее районной. Если вы там побывали, значит, вас поимели. Но если вы там, считайте, что вам повезло.
Какая-то женщина из старого предместья сказала:
— Когда-то у нас были желудки, только есть было нечего. Теперь есть еда, а желудков нет.
Или:
— Лапочка, негде просохнуть. Когда было — где, у нас не было одежды.
Попробуй поспорь.
Я пришел в себя и увидел, что доктор-египтянин просматривает мою историю болезни.
— Из Каира?
Он сухо улыбнулся:
— Снова к нам, мистер Тейлор?!
— Не по своей воле.
До меня доносились звуки больничного радио. Габриель пела «Восстань».
Я бы спел с ней и ее оркестром «Стучусь в дверь рая», но губы сильно распухли. Я читал, что, когда она снова вернулась в музыку, голову отца ее бойфренда нашли на свалке в Бриксоне.
Я рассказал бы об этом врачу, но он уже ушел. Появилась сестра и сразу же стала взбивать мою подушку. Они начинают это делать, когда только им кажется, что вам удобно.
Левая рука забинтована.
— Сколько сломано? — спросил я.
— Три пальца.
— А нос?
Она кивнула и сказала:
— К вам пришли. Пустить?
— Конечно.
Я ожидал увидеть Саттона или Шона. Но это оказалась Энн Хендерсон. Она ахнула, увидев меня.
