Дэвид Пис - 1977. Кошмар Чапелтауна
Она начинает сосать. В моей голове – черное небо в мерцающих звездах, я слышу сирены и крики, я знаю – настоящее дерьмо еще впереди.
– Где ты был, мать твою?
– Заткнись, Эллис.
– Ты знаешь, что в машине был Крейвен?
– Чего?!
Я сажусь в машину, улица еще полна синих огней и спецназа. Костры потушены, черномазые сгинули, Крейвен и второй – в больнице Св. Джеймса, а младшему следователю Эллису все мало.
Я пускаю его за руль.
– Так где же ты был, а?
– Отстань от меня, – тихо говорю я.
– Радкин нас прибьет, вот бля, – стонет он.
– Не ссы, – вздыхаю я.
Я смотрю в открытое окно на черный Лидс, воскресенье, 29 мая 1977 года.
– Ты что, думаешь, никто не знает про тебя и эту шлюху? – неожиданно говорит Эллис. – Все это знают. Позорище.
Я не знаю, что ему ответить. Мне наплевать, знает он или нет, наплевать, кто знает, но я не хочу, чтобы узнала Луиза. У меня перед глазами лицо маленького Бобби, и я не могу от него избавиться.
Я поворачиваюсь и говорю:
– Сейчас не время. Оставь на потом.
Он, как ни странно, следует моему совету. Я поворачиваюсь обратно к окну, он – к дороге, мы настраиваемся на схватку.
Милгартский полицейский участок.
Десять вечера, средневековье.
Прямо из моего собственного смутного времени:
Вниз по лестнице – в темницы, поворот ключа в замке, звон кандалов и цепей, лай людей и собак.
Да здравствует Инквизиция:
Инспектор Радкин с короткой стрижкой, без пиджака – в конце коридора из белого света и белой жары.
– Спасибо, что соизволили присоединиться к нам, – ухмыляется он.
Эллис с кривой рожей и зудящими ладонями виновато кивает.
– Как дела у Боба Крейвена, все нормально?
– Да, отделался парой синяков и порезов, – бормочет Эллис.
– Нашли что-нибудь? – спрашиваю я.
– Полный набор.
– Есть что-нибудь конкретное?
– Возможно, – подмигивает он. – А у вас?
– То же самое, что и раньше: ирландец, таксист и мистер Дейв Кортина.
– Ну тогда ладно, – говорит Радкин. – Заходи.
Он открывает дверь в камеру, а там… твою мать.
– Это – твой, да, Боб?
– Да, – говорю я через силу, не чувствуя желудка.
Кенни Д., спенсерский парень в дешевых клетчатых трусах, распят на столе, как черный Христос: голова и спина прижаты к столешнице, руки вытянуты, ноги раскинуты в стороны, хрен и яйца открыты всему миру.
Радкин закрывает дверь.
Белки глаз Кенни лезут из орбит, он старается рассмотреть, кто вошел в его перевернутый вверх тормашками ад.
Он видит меня, и до него доходит: он один против пяти белых полицейских: Радкин, Эллис и я, плюс двое рядовых, прижимающих его к столу.
– Мы тут его немного допросили по инструкции, – ржет Радкин. – Но у нашего Самбо, видать, рыльце в пушку, так что он решил поиграть в черного Роджера, мать его, Баннистера.[3]
Кенни пялится на меня снизу вверх, зубы сжаты от боли.
За моей спиной открывается и снова закрывается дверь. Я оглядываюсь. Ноубл стоит прислонившись к дверям, наблюдает.
Радкин улыбается мне и говорит:
– Он хотел тебя видеть.
У меня пересохло во рту. Я спрашиваю срывающимся голосом:
– Он что-нибудь еще говорил?
– В том-то все и дело, – Радкин ржет вместе с двумя рядовыми. – Объясните следователю Фрейзеру, почему вы хотели поговорить с Самбо.
– Мы нашли его вещи в доме номер три по Фрэнсис-стрит, – выпаливает один из них, явно стараясь угодить начальству.
Он затыкается, до меня доходит:
Миссис Мари Уоттс, проживающая по адресу Фрэнсис-стрит, дом три, микрорайон семь, Лидс.
– И после этого он отрицает, что был знаком с покойной Мари Уоттс, – каркает Радкин.
Я стою посреди камеры, стены сжимаются вокруг меня, жара и вонь усиливаются, я думаю: Кенни, твою мать.
– Я ему объяснил, – говорит Радкин, – что его черная кожа скоро станет синей, если он не начнет отвечать на наши вопросы.
Распятый на столе Кенни закрывает глаза.
Я наклоняюсь и шиплю ему в ухо:
– Расскажи им.
Он не открывает глаз.
– Кенни, – говорю я. – Эти мужики разделают тебя под орех и не спросят, как звали.
Он открывает глаза, пытается заглянуть в мои.
– Поднимите его, – говорю я.
Я подхожу к стене напротив двери. К ней приклеена газетная вырезка.
– Ближе.
Они подтаскивают его, прижимают лицом к серой масляной краске.
– Читай, Кенни, – шепотом говорю я.
У него на зубах кровь.
– Смерть арестованного от руки полицейского остается безнаказанной, – читает он заголовок вслух.
– Ты что, хочешь стать следующим Лиддл Тауэрсом,[4] мать твою?
Он судорожно глотает.
– Отвечай мне.
– НЕТ! – кричит он.
– Значит, садись и начинай рассказывать, – ору я, толкая его на стул.
Ноубл и Радкин улыбаются, Эллис внимательно следит за моими действиями.
– Итак, Кенни, нам известно, что ты был знаком с Мари Уоттс, – говорю я. – Каким образом твое барахло оказалось у нее дома? Это все, что мы хотим знать.
Его лицо опухло, глаза покраснели, и я надеюсь, что у него хватит мозгов, чтобы понять, что в данный момент я – его единственный друг.
– Я потерял свои ключи, – говорит он в конце концов.
– Да ладно, Кенни. Мы ж не в угадайку играем.
– Я правду говорю. Я забрал кое-какие вещи у своих родственников, а потом потерял ключи, и Мари сказала, что я пока могу оставить все это у нее.
Я смотрю на Эллиса и киваю.
Следователь Эллис изо всех сил бьет Кенни кулаками по лопаткам.
Кенни с воплем падает на пол.
Я наклоняюсь к нему, смотрю ему прямо в глаза.
– Расскажи нам все как есть, лживый ты кусок черного дерьма.
Я снова киваю.
Двое рядовых втаскивают Кенни обратно на стул.
Он раззявил свой пухлый розовый рот, вывалил белый язык, прижал руки к плечам.
– Но чего-о же мы ждем в этот ра-адостный миг, – запеваю я, остальные присоединяются.
В камеру заглядывает какой-то полицейский и со смехом закрывает дверь.
– Но чегоо же мы ждем в этот ра-адостный миг, но чего-о же мы ждем…
Я подаю сигнал, и все прекращается.
– Ты ведь ее трахал. Так и скажи.
Он кивает.
– Не слышу, – шепотом говорю я.
Он сглатывает, закрывает глаза и шепчет:
– Да.
– Что да?
– Я…
– Громче.
– Да, я ее трахал.
– Кого?
– Мари.
– Какую Мари?
– Мари Уоттс.
– Что, Кенни?
– Я ее трахал, Мари Уоттс.
Он плачет большими жирными слезами.
– Глупая ты обезьяна, мать твою.
Я чувствую руку Радкина на своей спине.
Я отворачиваюсь.
Ноубл подмигивает.
Эллис смотрит на меня не отрываясь.
Вот и все.
На сегодня.
Я стою в коридоре, возле столовки.
Я звоню домой.
Никто не отвечает.
Они все еще в больнице или уже спят. В любом случае она – в отключке.
Я вижу ее отца на койке, вижу, как она ходит взад-вперед по отделению, носит Бобби на руках, пытается укачать его, чтобы не плакал.
Я кладу трубку.
Я звоню Дженис.
Она отвечает.
– Опять ты?
– Ты одна?
– Пока да.
– А потом?
– Надеюсь, что нет.
– Я постараюсь приехать.
– Еще бы.
Она кладет трубку.
Я смотрю на истертый пол, на следы ботинок и грязь, на свет и тени.
Я не знаю, что делать.
Я не знаю, куда идти.
* * *Звонок в студию: Вы вчера это видели? (Читает) Вопящая толпа окружила Королеву. Королевская прогулка по парку Кэмпердаун закончилась ужасной массовой истерией. Тысячи орущих людей прорвались через хлипкие веревочные заграждения и обступили Королеву и Герцога Эдинбургского со всех сторон. Полиция пыталась разогнать толпу и восстановить порядок. Одна женщина, попав в самую гущу толпы, кричала: «Я дотронулась до Королевы!»
Джон Шарк: Несчастная дуреха.
Слушатель: Слушайте дальше (читает): Утром того же дня муниципальные служащие были вызваны на работу: им было приказано стереть надписи антироялистского содержания со стен и заборов, расположенных вдоль маршрута Ее Величества.
Джон Шарк: Вот сволочи, хуже ирландцев.
Передача Джона ШаркаРадио ЛидсВоскресенье, 29 мая 1977 годаГлава вторая
Грязный старинный английский городишко? Как этот старинный английский городишко оказался здесь? Знаменитый массивный серый дымоход его самой старой фабрики? Ему здесь не место! С какой стороны ни загляни, между ним и смотрящим не торчит никакое ржавое копье. Так что же и это за копье, откуда оно взялось? Может быть, по приказу Ее Величества, для казни целой оравы грабителей из разных концов Империи? Так и есть, и цимбалы звенят вслед длинной королевской процессии, следующей во дворец. Десять тысяч шпаг сверкают на солнце, три тысячи танцовщиц рассыпают цветы. За ними следуют белые слоны в сине-бело-красных попонах и полчища слуг. И все же труба маячит позади, там, где ее не может быть, и на пике никто не корчится в страшных муках. Останься! Неужели фабричный дымоход – такое же недостойное зрелище, как и ржавая железная пика рамы старой перекосившейся кровати? Останься! Мне двадцать пять и больше, в честь этого – праздничный звон колоколов. Останься.
