Лесли Уоллер - Войны мафии
«Ричланд-секьюритиз» предоставляла своему первому вице-президенту, Фаррингтону Ансбаху Рейду, лимузин «даймлер». Энди не был ни одним из Ричардсов, ни Риччи, но его присутствие на свадьбе считалось обязательным, хотя бы в качестве эскорта для отставной жены его босса, Мисси, и старшей дочери Уинфилд.
Устроившись на откидном сиденье, лицом назад по ходу машины, Энди одарил обеих женщин лучезарной улыбкой, соединявшей в себе тепло истинного товарищества, аристократическую утонченность и рекламу стоматологического искусства. Эта улыбка говорила: мы с вами – одно целое, даже, возможно, дантист у нас общий.
– Вы как сестры, – сказал он Мисси.
Прискорбная неправдоподобность этого замечания могла бы пройти незамеченной, но Уинфилд, с ответной улыбкой, сухо заметила:
– Вероятно, я – старшая.
В любом деловом начинании всегда можно выделить две стороны: настоящую и фальшивую. В особенности это относится к области инвестиций, коммерческих банков и операций с капиталом. Именно здесь «Ричланд-секьюритиз» выступила как часть «Ричланд-холдингз». Человеку, располагающему соответствующими связями, вроде Энди Рейда, ничего не стоит найти себе должность с громким названием в подобной фирме. И не важно, что Энди Рейд и в лучшие свои дни не способен был правильно составить передаточную подпись на векселе. У него другие достоинства. Люди его круга предпочитают иметь дело друг с другом, а не с ослепительными чужаками вроде Чарли Ричардса, который, несмотря на свой образцовый англосаксонский, протестантский имидж, принадлежал к семье, играющей важную роль в национальной организованной преступности.
Чарли вполне устраивало, чтобы его фирму представлял такой безмозглый кусок мяса, как Энди Рейд. Когда Чарли узнал, что Энди крутит роман с Мисси, его сицилийская кровь вскипела. Но ненадолго – во всей семье, если не считать Уинфилд, он единственный обладал темпераментом со встроенным охладителем.
С Гарнет он познакомился год назад – после разрыва с Мисси. И если б не Гарнет – умер бы от тоски.
Расставание с Мисси обещало быть сокрушительно дорогостоящим. Бостонские юристы уговорились между собой не упоминать анстальт в Лихтенштейне. По закону штата Нью-Йорк, для развода без оглашения виновника было достаточно раздельного проживания. Мисси потребовала астрономического содержания. Чарли согласился, и Мисси получила и деньги, и Энди. Шумихи удалось избежать, поэтому Чарли считал, что Энди Рейд стоит каждого пенни, которое на него тратят.
Энди Рейд был кокаинистом уже много лет, что являлось дополнительной причиной его популярности в светских кругах. Мисси тоже пристрастилась к кокаину и чувствовала себя вполне сносно, хотя оказалась подвержена приступам праведного гнева по поводу того, какие гадости некоторые люди позволяют себе в интимной жизни.
Кокаин сделал их связь еще более крепкой. Энди сиял улыбкой для Мисси, для нее одной, когда «даймлер» пересек Четырнадцатую улицу, свернув к Гринвич-Виллидж, и тут резко потемнело – с запада надвинулись грозовые тучи.
– Так наши дни, меняясь в одночасье... – пробормотала Уинфилд.
Она только недавно закончила Гарвардский юридический колледж и еще ожидала результатов выпускных экзаменов. Пока же эта высокая хорошенькая девушка работала в одной феминистской юридической фирме. Она была полностью осведомлена, какого рода отношения существуют между ее матерью и Энди Рейдом и иногда только из вежливости удерживалась от презрительного фырканья.
Уинфилд, обладавшая чересчур упорядоченным умом, считала свою сестру Банни и мать жалкими эротоманками. На ее взгляд, для Банни, в ее неполные восемнадцать, это простительно, но сорокапятилетняя мать – просто старая кошелка.
Хотя обе женщины в салоне лимузина не злоупотребляли парфюмерией, в салоне сгустились пары лосьона Энди – смесь запахов сена и ванили. Уинфилд пристально изучала лица матери и ее любовника в поисках следов распада, но они оба относились к тому социальному классу, которому свойственно, однажды приняв форму, всегда выглядеть шикарно. Почти расовая характеристика, подумала Уинфилд, и Банни тоже обладает этим свойством. А она, Уинфилд, – нет. Себя она относила скорее к небрежному средиземноморскому типу.
Не доезжая до Манхэттена, около Бэттери-парка, «даймлер» свернул направо, вдоль Седар-стрит, к Ричланд-Тауэр. Уже в квартале от цели улица была забита лимузинами.
– В чем дело? – требовательным тоном поинтересовалась Мисси. Новоанглийский выговор: четкие согласные и невнятные, почти английские гласные.
– Кажется, проверяют машины, – отозвалась Уинфилд.
– Бож-же мой! Зачем шайке мафиози устраивать светский прием? Все, что сложнее барбекю[6], недоступно этому сброду.
Энди издал короткий смешок. Вот и третья ниточка между ними, подумала Уинфилд. Они любовники и сообщники, но это еще не все, их объединяет неприязнь ко всему сицилийскому, к тому, что обеспечивает безбедное существование им обоим. Даже больше, чем неприязнь, – ненависть, если судить по выражению злобы и презрения на холеном лице матери, слегка растянутый в длину вариант Кэтрин Хепберн, одни скулы да подбородок.
Чтобы избавиться от назойливого ванильного аромата Энди, Уинфилд открыла окно.
– Мама, – промурлыкала она, – ты определенно забываешь, что я наполовину даго.
– О нет, дорогая. – Улыбка Мисси была сдержанной, и отнюдь не дружественной. – Ты на все сто процентов изо льда.
Энди расплылся в похотливой ухмылочке.
– Обожаю итальянский ледок. Тонко, изысканно, не приедается. М-м-м.
Изящные губы Мисси дважды дернулись, выбирая слова, потом она с нажимом выговорила:
– Держись подальше от моей дочери, Энди. Ты меня слышал?
В отдалении крупный мужчина в нарядном костюме останавливал каждую машину и обменивался несколькими словами с пассажирами, прежде чем дать знак следовать дальше. Для матери – просто очередное свидетельство мафиозной неотесанности сицилийцев, но Уинфилд лучше понимала происходящее.
Для нее отчетливо прозвучал сигнал тревоги. Выбор места для свадебного приема с самого начала показался ей необычным – в семье Риччи принято было собираться по торжественным поводам в доме тети Стефи на побережье, там можно было исключить всякие случайности.
Что-то произошло, Уинфилд чувствовала это кожей. Только вражеская вылазка могла вынудить отца обратиться к дяде Итало – за головорезами для усиления охраны.
Бедный отец, обласканный Итало за руководство самой значительной и доходной стороной семейного бизнеса – легальными компаниями Риччи. Но не Чарли Ричардс командовал боевыми отрядами Риччи.
Уинфилд, остро чувствовавшая свои сицилийские гены, понимала, что в ее чистокровном отце пламя горит низко. Десятилетия работы, общения, образа мыслей в качестве члена Восточно-бережного епископата полностью лишили его национальных особенностей. Она точно выбирала слова: утратив унаследованные национальные черты, отец лишился корней и не нашел другой почвы, где их можно пустить.
А ирония в том, что свои корни, свою основу он обрел в женщине, народ которой стал жертвой почти успешной кампании геноцида, – Гарнет наполовину индианка.
Бедный папа. Все еще привлекательный, несмотря на возраст. Живущий под насмешливым прозвищем, которым его наградил Чио Итало. «Эль Профессоре» – не комплимент. Не знак уважения к образованности, могучему интеллекту. Итало вкладывал в это прозвище совсем другой смысл. Напыщенность, отсутствие интереса к общим семейным делам, боязнь крови, что-то вроде слуги на жаловании.
Это глумливое имя – продукт кастовых предрассудков еще с тех времен, когда Риччи были сицилийскими князьями. То есть на самом деле они никогда не были князьями – это Итало намеками давал знать окружающим, что имеет право на высокий Титул, но добровольно от него отказывается. В знатных семьях Эль Профессоре – бродячий музыкант, приглашенный научить дочек бренькать на пианино. Лишенный сана священник-забулдыга, у которого сыновья помещика учатся письму и счету. Уж во всяком случае, не тот, кому доверят командовать боевым отрядом.
А сейчас произошло нечто, заставившее открыто вывести боевиков на улицу. Уинфилд открыла было рот, но сразу же подумала, что ни матери, ни ее жеребцу знать об этом не обязательно. Собственно, если считать их вражескими лазутчиками, то лучше держать их в неведении.
Расстроенная этими мыслями, Уинфилд посмотрела наверх и увидела короткую, тугую, светящуюся арку молнии, с треском разломившуюся над медной вершиной Ричланд-Тауэр. Над Уолл-стрит разорвался ужасный громовой разряд. Металлический, горелый запах защекотал ее ноздри.
Хлынул ливень, барабаня по крыше «даймлера», как в литавры. Все вокруг – полицейские, пожарники, сирены – отодвинулось. Подавленная взрывом слепой стихии, Уинфилд закрыла окно, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза.
