Сантьяго Гамбоа - Самозванцы
Первое, что он записал в своем блокноте (Гисберт решил не пользоваться диктофоном, потому что это могло обеспокоить французов), — что Пекин его изменил. А изменил он его по одной простой причине: Гисберт полюбил Пекин. Он едва знал этот город, но уже чувствовал властное желание вернуться, изучить его досконально, показать Юте каждый закоулок, чтобы и она увидела в этом городе свое отражение. Город можно любить тогда, когда вы думаете, что благодаря ему полюбят вас, а это было именно то, что чувствовал Гисберт. Пекин сделал его лучше. Гулять по улицам, отыскивать хутонги, вдыхать его запахи. Все это теперь так же принадлежало ему, как и его имя. И он начал писать что-то, что, к его удивлению, приняло форму стихотворения. Какая мысль привела его к такому странному результату? Нечто очень простое: его бы порадовало, если бы однажды, проходя по какой-нибудь улице Гамбурга, он услышал, как кто-то произносит вполголоса:
Вот идет тот, кто так скучает по Пекину,
кто так хорошо знает его и любит.
Вот идет тот, кто каждый день
там хочет быть,
он спрашивает себя, есть ли туман на Бэйхае,
или идет дождь, и не видно ив.
Вот что он хочет знать,
вот что для него важно.
Вот идет тот, кто так скучает по всему этому…
Стоит ли еще тот старый дом в Фэнтае?
Какой цвет сегодня у стен,
которые окружают Таинтан?
Вот идет этот молчаливый человек
и несет с собой свой мир.
Потом, пробудившись от своих грез, в которых повинны были и вид на озеро, и медленный закат над бамбуковой рощей, Гисберт начертил краткую схему архива и записал сегодняшние разговоры, которые состоялись с дипломатами в обоих посольствах. Он красной ручкой подчеркнул имена чиновников, но из предосторожности воздержался от упоминания о рукописи Ван Мина и о рассказе букиниста. Хотя профессор и держался в стороне от подобных вещей, но знал, что имеет дело с деликатной информацией.
С наступлением вечера некоторые здания наполнились светом. Телебашня, одно из самых высоких сооружений в городе, начала менять свой цвет с желтого на красный; стеклянный небоскреб слева от нее блестел, как меч, в вечерних сумерках. В чайном домике стало оживленно. Заиграла музыка, вдруг появились откуда-то пожилые пары, танцующие у кромки воды, мужчины и женщины двигались, некоторые синхронно, некоторые выбиваясь из общего ритма. Профессор встал из-за столика и пошел гулять по темным дорожкам парка, среди бамбуковых зарослей, пока не дошел до одного из выходов. Тут он посмотрел на часы и подумал, что хорошо бы вернуться в отель, поэтому стал искать такси. В этот момент перед ним остановились два автомобиля.
— Следуйте за нами, пожалуйста, — властно и отчетливо произнес по-английски мужской голос.
— Кто вы такие? — спросил Гисберт.
— Это сейчас не важно, — ответил неизвестный. Сильные руки схватили профессора под локти и энергично втолкнули на заднее сиденье одной из машин.
— Что такое? — снова воскликнул он.
Ответа не последовало. Машины тронулись, и кто-то сказал ему:
— Закройте глаза, профессор.
— Зачем?
— Не заставляйте надевать вам повязку, пожалуйста, зажмурьтесь, — ответил человек, который, по-видимому, был главным.
Он слышал шорох шин. Автомобиль то тормозил, то набирал ход. Никто из его спутников не разговаривал. Через некоторое время — Гисберту оно показалось вечностью — его привезли в гараж, который сообщался с огромным внутренним двором. Обе машины проехали по нему с выключенными фарами. В глубине открылись ворота. Потом еще одни. Машина остановилась, и кто-то открыл дверцу.
— Следуйте за нами, профессор.
— Я могу открыть глаза?
— Еще нет. Будьте любезны.
Те же самые железные руки направили его. Гисберт натыкался на какие-то ящики и по запаху сырости догадался, что оказался в некоем заброшенном месте. Наконец, после того как они поднялись по лестнице и вошли в помещение, показавшееся Гисберту холодным и негостеприимным, руки отпустили его.
— Можно открыть? — спросил он.
— Подождите, — сказал голос. — Вы знаете «Отче наш»?
— Да, — ответил Гисберт.
— Тогда читайте громко и когда закончите, откройте глаза.
Гисберт начал медленно читать молитву и вдруг сообразил, что не задал очень важного вопроса: на каком языке он должен читать ее? Впрочем, он знал ее только по-немецки, поэтому продолжал, постепенно все более тихим голосом.
Закончив, он открыл глаза, но это мало чем ему помогло. Кругом ничего не было: потемки и плотная тишина.
Центральный зал собрания членов общества, который ничем не отличался от какого-нибудь зала собраний квартального совета, был полон. Мужчины и женщины разговаривали, курили, смеялись, ожидая начала. Нельсон Чоучэнь сел, чувствуя себя несколько скованно, поскольку было очевидно, что все от него чего-то ждут, а по правде говоря, он понятия не имел, о чем говорить. Вень Чен не сообщил ему никаких подробностей и ничего не объяснил. «Они хотят видеть вас, хотят слышать вас». Вот и все.
Вскоре Вень Чен попросил тишины и стал говорить. Нельсон, не понимая слов, подумал, что тот представляет его. Как странно, подумал он. Происходящее не показалось ему собранием тайного общества, оно походило на университетскую аудиторию, и это подбодрило его. В конце концов, это его вотчина. Поэтому, когда Вень Чен передал ему микрофон, Оталора решил, что лучше всего рассказать о своем деде.
— Говорите по-английски, — предложил Вень Чен. — Я переведу.
— Мне выпала незаслуженная честь: мне позволено присутствовать здесь, — начал свою речь Нельсон, — ведь, по правде говоря, именно вы помогли мне понять, кто я такой. Всего несколько дней назад я был всего лишь перуанским профессором литературы, писателем, который пишет повести, поэмы и эссе, который живет в Остине, в американском штате Техас, и чье мировоззрение, чей жизненный горизонт ограничен Европой и Америкой. Но благодаря счастливой случайности в свои сорок пять лет я решил предпринять это путешествие в Пекин, путешествие, которое должно было быть чем-то вроде возвращения к своим корням, поскольку, несмотря на то, что у меня мало сведений о них, я всегда знал, что мой дед родился в Китае и что по неизвестной причине, будучи молодым, он эмигрировал в Перу.
Нельсон сделал паузу для переводчика, налил себе в стакан минеральной воды и отхлебнул половину, что позволило ему мимоходом оценить реакцию публики на его слова.
— О дедушке у меня сохранились лишь некоторые детские впечатления, поскольку он умер, когда я был еще очень юным. Он обосновался в Куско, прекрасном колониальном городе в верховьях перуанских Альп, потому что, как он говорил, это место напоминало ему Лицзян, его родную деревню, и там он стал работать портным — в этой профессии китайская община в Перу пользуется большим авторитетом. Оттуда родом моя семья. Там родился мой отец, и я тоже там родился, а потом оставил Перу, чтобы обосноваться в Соединенных Штатах. О жизни в этом городе я поведал в одном из своих самых известных произведений, «Блюз Куско», которое, надеюсь, однажды будет переведено на китайский язык и в котором я, помимо прочих перипетий, рассказываю об обычаях китайско-перуанской семьи в пятидесятых годах.
Во второй раз сделав паузу, Нельсон с волнением заметил, что слушатели делают записи. Он подумал об Эльзе, о том, какую гордость испытала бы жена, увидев его здесь, на этой трибуне. Несомненно, очень скоро его произведения появятся на полках пекинских книжных магазинов, и он сможет вернуться сюда вместе с ней, чтобы пожинать плоды успеха.
— Все мои произведения так или иначе являются попыткой исследовать эту тему, и в конечном счете это размышления о взаимоотношениях между Западом и Востоком, благотворных для обеих сторон; хотя показаны эти отношения индивидуально, через простых персонажей, настоящих людей, в которых, как я считаю, заключена суть бытия. Если книги, которые мне удалось написать, до сего дня существуют и читаются в Америке, то это потому, что сто лет назад молодой китаец, в голове которого кипели страстные мечты, сел в лодку и причалил к перуанским берегам. Как я сказал вначале, я мало знал об этом храбром человеке, потому что он никому так и не поведал того секрета, который сегодня вы здесь, в Пекине, мне открыли: что он был великим патриотом, сражался за свободу и был героем. Современные герои, надо сказать, как раз такие: простые, молчаливые, скромные, как большинство людей, будь они родом с Востока или с Запада.
Снова сделав паузу, он вдруг понял, что до сих пор много говорил о себе и должен наконец сосредоточить свою речь на образе деда. Но мысли зашли в тупик. Он не мог ничего вспомнить. Как быть?
— Ху Шоушэнь, или Хуанито Чоучэнь, как его называли в Перу, очень скоро показал всем, из какого тонкого материала была сделана его натура. Во время народных бунтов против диктатуры Санчеса Серро, в начале тридцатых годов, он организовал отряд из крестьян и мелких торговцев — милицию, защищавшую сельские районы от бесчинств армии. Я особенно хорошо помню, как они освободили группу политических заключенных, несправедливо задержанных полицией в местности близ Ранкаса, деревни в Андах. Хуан Чоучэнь во главе отряда из восьми человек штурмом взял тюрьму и, освободив своих товарищей, отвел их в горы. В течение двух недель их преследовали войска, но он, пустив вперед освобожденных пленников, решил остаться в горной расщелине, чтобы одному сразиться с целым батальоном и, таким образом, предоставить товарищам время для бегства. Имея при себе два ружья, пистолет и ящик с патронами, мой дед отбивал атаки солдат — защитников диктатуры, — а потом, когда у него кончились патроны и он посчитал, что его друзья уже в безопасности, ушел, прячась в тени гор…
