Вольфганг Хольбайн - От часа тьмы до рассвета
Я знал, что молился напрасно. Я только теперь заметил, что Элен и Юдифь в ужасном испуге тоже до боли прижали руки ко лбу. Лишь только Карл, который быстро выпрямился, казалось, не обратил внимания на пластинку и ужасный шум из громкоговорителя. Несколько мгновений он смотрел на обеих женщин и на меня с частично испуганным, частично смущенным взглядом, потом его лицо приобрело отчаянное выражение, как будто он что-то понял, он обернулся и с криком бросился вон сломя голову.
Я упал ничком и потерял сознание, прежде чем ударился лицом о твердый каменный пол.
На этот раз обморок незамедлительно отправил меня не на верхнюю площадку таинственной башни без окон, без дверей, а в сильно пахнущую стиральным порошком и подкрахмаливателем узкую кровать в интернатской комнате, где я в последний раз задремал рука об руку с Юдифью. Но на этот раз я был один.
Обе кровати в маленькой, узкой комнатке были заправлены настолько аккуратно, что создавалось впечатление, будто кто-то вымерял все расстояния между подушками, простынями и корпусом кровати геодезическим треугольником, так что они выглядели как из рекламного ролика средства для глажки. Под одной из кроватей я заметил пару детских ботинок из черной кожи, начищенных до блеска и аккуратно стоящих на сером узком половике, несмотря на который комната не выглядела жилой. Я подошел к полностью пустому письменному столу и пробежал глазами книжную полку, расположенную над ним. Там стояли исключительно чисто обернутые бумагой учебники, рассортированные по предметам и размерам, — во всяком случае, мне так показалось на первый взгляд. Присмотревшись, я заметил несколько тоненьких бумажных брошюрок, которые были зажаты между толстыми томами и так разделены между собой, как будто их обладатель не хотел, чтобы их заметили с первого взгляда. Я взял одну из брошюрок и узнал зачитанный комикс: издание про Микки Мауса 1986 года. Другие тетрадки были того же года издания.
Вдруг я услышал из коридора шаги и испуганно выронил тетрадки на письменный стол. Я почувствовал себя…
Застигнутым врасплох?
Странный был сон. Я видел себя взрослым человеком и чувствовал себя так, как будто я был не во сне, а путешествовал во времени, оставаясь при этом тем же человеком, который потерял сознание в так называемой акустической комнате, этой камере пыток в странной башне. Я думал, чувствовал и действовал как взрослый мужчина Франк Горресберг, который предпринимает экскурсию в прошлое, не его прошлое. И одновременно мне казалось, что я чувствую то же, что жилец этой комнаты, тот ребенок, которому принадлежали ботинки и комиксы. Я даже поймал себя на мысли, что надо бы чуть-чуть отодвинуть серый половичок влево, так как в этот момент я уголком глаза заметил, что он чуть-чуть сдвинулся, что на взгляд того, кем я, без всякого сомнения, должен был оставаться, не было бы даже заметно.
Я взял себя в руки, бесшумно ступая, прошел к открытой двери, осторожно, словно шпион, заглянул за угол и, не увидев никого, внимательно прислушался. Быстрые шаги приближались к нижней лестничной клетке и явно раздавались в вестибюле. Совершенно очевидно, что крепость обитаема, и так же очевидно, что в главном здании я не один. Я пошел на звук шагов, уговаривая себя, что делаю это из любопытства, однако при этом у меня в самой глубине было явное ощущение, что я делаю это только оттого, что я должен поступить именно так. Не бегом, но довольно быстрой походкой я спустился по пахнущей мастикой для натирки полов лестнице. Моя рука скользила по свежеотполированным перилам. В то время как в действительности этот старый интернат был не более чем пыльной руиной, населенной клопами и клещами, сейчас это была мечта маниакального чистюли. Все было так чисто, так стерильно, что складывалось впечатление, будто грязь со стен, испугавшись сильно пахнущих дезинфицирующих средств, с которыми здесь, вероятно, систематически проводилась уборка, просто сбежала в панике. Даже стены крепости выглядели как прокипяченные. Кроме того, на белоснежном потолке я не заметил ни малейшего намека даже на волосяные трещины, никаких даже мельчайших зазоров между потолком и концом обойных полос, не говоря уже о следах ржавчины на дверных ручках или отслаивающегося лака на дверях. Все без исключения электрические лампочки, которые освещали комнаты, коридор, лестничную клетку и вестибюль, до которого я как раз дошел в эту минуту, были исправны, и я заметил, что даже свет выглядел так, как будто был тщательно помыт.
В конце вестибюля, едва я поставил ногу на последнюю ступеньку, захлопнулась тяжелая входная деревянная дверь. Кто это был? Он убегал от меня? И если да, то почему?
Дверь на кухню была закрыта. Но, несмотря на это, оттуда доносился запах сваренной цветной капусты, перемешанный с дезинфицирующими и очищающими средствами. Мне стало дурно. Я терпеть не мог цветную капусту, я ее всегда ненавидел, даже больше, чем угря. Я никогда не мог припомнить, чтобы меня когда-либо принуждали есть этот овощ, но в течение всей моей жизни испытывал внезапный рвотный позыв, стоило мне лишь учуять этот запах. Хуже того: я чувствовал у себя во рту одновременно горький и острый и вместе с тем водянистый вкус цветной капусты, как будто меня только что ею вырвало. Я задержал дыхание и бегом пересек вестибюль, рывком открыл входную дверь и очутился на каменных ступенях, ведущих в главное здание, чтобы с закрытыми глазами жадно вдохнуть свежий воздух, который встретил меня во дворе. Когда я снова разомкнул веки, я увидел, что мальчик, следом за которым я шел и который захлопнул за собой входную дверь в главное здание, как раз дошел до противоположного конца выложенного булыжником двора и остановился перед входом в учительское общежитие, чтобы бросить затравленный взгляд через плечо назад. И хотя было еще далеко не темно, а только начинало смеркаться, я не рассмотрел его лица, так как на несколько мгновений после выхода из вестибюля мои глаза, привыкшие к яркому свету, который царил внутри здания, никак не могли приспособиться к слабому естественному освещению двора. Но по фигуре и росту я мог сделать заключение, что ему должно было быть лет тринадцать-четырнадцать. На нем была надета скаутская форма, точно такая же, какую носили дети, изображенные на выцветшей фотографии из потайного ящичка письменного стола Клауса Зэнгера. На шее у него был повязан смешной красный галстук. Я почувствовал, как узел давит на мое горло.
Я чувствовал… что?
Я неуверенно ощупал свое горло, но там ничего не было. Я был одет в ту же одежду, что и тогда, когда грохочущие колонки лишили меня сознания: футболка, скромные джинсы и стоптанные кроссовки. Но обувь почему-то жала, и мое тело почему-то чувствовало себя как-то одеревенело, а кожу стягивало, как будто, пока я спал, меня облили большим количеством крахмала.
Мальчик на другом конце двора быстро пробежал последние шаги, отделявшие его от входа в маленький, кривобокий учительский домик, и исчез за дверью. Я последовал за ним.
Помимо своего сознания, я инстинктивно бросил осторожный взгляд назад через плечо, пересекая двор, как будто я боялся, что за мной следят и могут преследовать. Меня не могут поймать. Что я забыл здесь? Когда я дошел до коридора, я тихо затворил за собой дверь. Я не мог видеть, в каком направлении повернул тот мальчик, но инстинктивно направился к лестнице в подвал. Дверь, ведущая вниз, была открыта. И ее я тоже закрыл позади себя и только тогда снова услышал шаги мальчика. Я быстро сбежал вниз по лестнице и повернул направо, точно по тому же пути, по которому нас заставил пройти Карл.
Ничто не изменилось: страх, который я испытывал, когда в последний раз шел по этому участку подземного лабиринта, был такой же сильный. Мои колени снова задрожали, и я снова почувствовал, как холодный пот выступает у меня на затылке. Подвал остался таким же, только казался немного чище. Пахло немного менее затхло, и еще примешивался чуть-чуть запах свежей краски и не полностью высохшего цемента, а еще он был хорошо освещен. Электрические лампочки, прикрытые аккуратными металлическими сетками, свешивались на равных промежутках с потолка, распространяя ровный желтый свет.
Я сосредоточился на эхе шагов мальчика, который почему-то бежал впереди меня по длинному подвальному коридору. Мой рассудок говорил мне, что я должен прислушиваться к ним, чтобы знать, в каком направлении я должен поворачивать, минуя различные ответвления и повороты. Но я чувствовал, что для того, чтобы найти верную дорогу, мне вовсе не нужны мои уши. Вероятно, я не смог бы заплутать, даже если бы хотел этого, потому что мои ноги, казалось, принадлежат вовсе не мне, а тому ребенку, которому принадлежали те комиксы из интернатской комнаты и та скаутская форма, которая неприятно царапала мою кожу, хотя даже не была на меня надета. Если я когда-нибудь заболею шизофренией, то у меня уже будет опыт того, как себя при этом чувствуешь.
