Сара Рейн - Темное разделение
— Или ей удалось сделать что-нибудь из этого, нигде не оставив никакой записи. Так что я подумал: если вы знали эту семью, то могли бы мне дать какую-то подсказку. Но, кажется, вы не знали их достаточно хорошо.
Он ясно предлагал ей возможность дать вежливый отказ, если она не хочет говорить, но Роз могла только посмеяться над этим. Как хорошо она знала семью? Ах, достаточно хорошо, чтобы заниматься любовью с отцом близнецов в чопорной гостиной маленького домика своей тети. Достаточно хорошо для того, чтобы, когда эта неверная сучка, Мелисса, сбежала с детьми, раскопать, куда неблагодарная тварь исчезла. Прошлое налетело на нее, темное, ранящее, ужасно порочное и несправедливое.
Но ничего из этого не могло быть произнесено, и почти все это не нужно было и вспоминать.
— Я работала в больнице, когда близнецы родились, — сказала она медленно, как будто вспоминая. — Я была тогда еще на курсах обучения медсестер, но я помню, как это все публично освещалось и весь ажиотаж. И я несколько раз приходила к ним домой, чтобы помочь с детьми, когда они выписались, и несколько раз работала няней. Вот почему я хотела бы написать Симоне сейчас — сказать, как я рада прочесть про ее успех.
Она поколебалась и затем спросила:
— Кстати, почему Симона носит фамилию Мэрриот теперь? Она вышла замуж?
— Не имею понятия. О муже нет никаких упоминаний, но это ничего не значит.
Он, конечно, уклонился от ответа. Ответ был совершенно ясен: Мелисса сменила имя много лет назад; Роз давно догадывалась об этом, конечно, и она всегда знала, что однажды найдет эту сучку. Хотя она и не предполагала, что это произойдет именно так. Но она сказала:
— Может быть, я найду фотографии семьи или письма для вашей статьи.
— Вы могли бы? Ведь прошло столько лет! — Он был удивлен.
— Я немного волшебница, — сказала Роз весело. — У меня есть коробки с фотографиями и старые рождественские открытки и все такое. Я посмотрю и позвоню вам, ладно?
— Это было бы здорово. И если хотите, я с радостью передам письмо Симоне.
— Мне так хочется увидеть ее снова, — сказала Роз задумчиво. — Я не хотела бы писать в эту галерею Торн. Не очень личное письмо получилось бы.
— Я понимаю вас — Он улыбнулся ей. Он выглядел совсем другим, когда улыбался. — Я рад, что вы позвонили мне, Рози, — сказал он, — Хотите что-нибудь съесть, раз уж мы здесь? Здесь подают хорошую лазанью.
Роз еще никогда не ужинала в баре итальянской кухни с мужчиной. Так что это была Рози — Рози, в чьей голове уже строились планы и разрабатывались стратегии. Она улыбнулась и сказала:
— Какая хорошая мысль. Я люблю лазанью.
Гарри вернулся в свою квартиру часом позже, во рту его до сих пор был немного кислый вкус лазаньи и дешевого красного вина, которое, скорее всего, вызовет пронзительную головную боль завтра утром.
Он налил полный стакан виски и стал проматывать сообщения на автоответчике. Одно было от Анжелики Торн, которое содержало дорогостоящие планы о походе с несколькими друзьями в клуб с веселым названием вечером в понедельник. Она интересовалась, не присоединится ли Гарри, что он думает по этому поводу.
По этому поводу Гарри думал, что если так будет продолжаться, то он будет разорен даже больше, чем когда имел дело с Амандой, и, судя по всему, вдвое быстрее. Он заглянул в телефонную книгу, чтобы узнать подробности о ночном клубе, и затем проверил свои последние банковские счета и карточку. Это было печальное занятие, и получалось так, что клятва скорее умереть с голоду, чем писать статью об Андерсон-Мэрриот, была ближе к истине, чем он думал. Следующие десять минут он потратил на то, чтобы представить, как он выходит из суда по делу о банкротстве, изнуренный и небритый, сетуя на вероломство женщин, и как он идет к ближайшему центру для бездомных, преисполненный горечью потерянной любви и, посыпая солью раны, оставленные страстью. Этот случайная смесь образов так понравилась ему, что он записал их, на случай если пригодятся в будущем.
Филип Флери знал толк в хорошей фразе. Гарри сдерживал себя, читая только по паре глав «Врат слоновой кости» за раз, потому что иначе он проглотил бы книгу целиком; такое много раз случалось в прошлом. Его привычка раздражала Аманду и досаждала ей; она называла это «жить эмоциями других людей», преподнося свое замечание как оригинальное наблюдение Кьеркегора или Гете.
Но книга Филипа Флери не принадлежала к тем, которую Гарри хотел бы прочесть в жадном едином порыве; эту книгу он хотел читать медленно, тщательно вбирая в себя жизнь людей и их историю. Он еще не был готов решить, почему он не сказал Симоне о том, что нашел Флоя. Потому ли, что он больше хотел узнать о Флое, узнать, кто были «Ш.», Виола и Соррел, и передать уже весь багаж Симоне? Чтобы сказать: вот, дорогая, этому человеку принадлежал твой дом, во всяком случае, вот его фотография — не правда ли, он хорош? — и еще я узнал, что стало с ним в дальнейшем. Пойдем пообедаем, Симона, и позволь мне рассказать тебе об этом…
Крайне неудачный выбор фразы с целью завязать знакомство. «И ты думаешь, — сказал внутренний голос Гарри саркастически, — это все, что нужно, чтобы она упала в твои объятия и в твою постель, потеряв голову от благодарности?»
Вовсе никакой благодарности не было в жизни маленькой героини Флоя Тэнси, но было множество других чувств, поглощавших ее. Господствующими среди них были ненависть и горечь, но также и страх, страх был первым. Такой совершенно реальный ночной кошмар, охватывающий детей во сне, — но он всегда тает, когда они пробуждаются и возвращаются в обычный мир. Но большая часть детства Тэнси прошла как раз в темноте и кошмаре, в борьбе со страхом, в покорности правилам работного дома, в подчинении строгому режиму.
Прятаться от торговцев детьми при свете лунного серпа, когда тропинка к работному дому окутана черным саваном темноты…
Гарри нашел в словаре выражение «лунный серп» и узнал, что в деревнях так в старину называли молодой месяц. Его охватило любопытство — заглянуть в прошлое, где это слово использовалось столь естественно и беззаботно — ведь словесное мастерство Флоя было отточено до совершенства.
Все обитатели работного дома до краев были наполнены ненавистью; это было столь сильное чувство, говорит творец Тэнси, что с годами оно разъело кирпичи стен и смешалось с холодной желчью отчаяния. Гарри нравилась эта фраза — о разрушающей ненависти и холодной желчи отчаяния, и он пометил ее. Спасибо, Филип. Да еще и без копирайта, разве это не удача?
Большая часть ненависти, окрасившей детские годы Тэнси, была направлена на надсмотрщиков, церковного сторожа и его жену, но самую глубокую ненависть она питала к людям, что тайно приходили в работный дом по ночам: людям-свиньям.
Их визиты были непредсказуемы, но через некоторое время Тэнси заметила, что они чаще приходят холодной безлунной ночью, когда их не видно на крутом, обрамленном деревьями склоне горы, ведущей к работному дому. И этими ночами дети в общих спальнях сидели, прильнув к узким окнам, и испуганным шепотом обсуждали, что им сделать, чтобы спастись.
Беда была в том, что люди часто приходили тогда, когда никто не ждал их, входя в длинные общие спальни с гулким деревянным полом тайно, крадучись, и забирали самых красивых маленьких девочек, самых привлекательных мальчиков. Тэнси знала, что иногда от одного посещения до другого проходило очень долгое время, такое долгое, что дети уже забывали сторожить у окна и теряли счет дням до следующего новолуния. Они просто засыпали, не думая о людях-свиньях, и вот однажды ночью испуганно просыпались и видели, как в комнате толпятся огромные тени с жадными руками и приглушенными голосами:
— Ого и ага, вот малышка как раз для нас. В мешок ее, малышку.
Однажды люди-свиньи придут за Тэнси, и, несмотря на то, что она будет прятаться от них, они поймают ее, бросят в вонючий мешок и увезут навсегда.
Из дневника Шарлотты Квинтон
1 февраля 1900 г.
После того как я обещала девочке Робин, что никогда никому не расскажу о тайнах дома Мортмэйн (она взяла с нас обещание трижды, поскольку, по ее словам, если повторишь что-то трижды — то будет торжественный обет), она повела нас сквозь темные коридоры.
Нужно сказать, что это было самым жутким из всего. Мортмэйн — страшное место, наполненное человеческим отчаянием, безнадежностью и ужасным чувством смирения — смирения тех людей, что живут здесь. Пока мы шли по зданию, я подумала, что если есть где-то место, что должно быть сожжено во прах, и из праха выйдет соль, то это — то самое место.
(Если бы Эдвард прочел последнюю фразу, он бы грустно улыбнулся и тряхнул головой с чувством превосходства — не выношу этого превосходства! И сказал бы: «О дорогая, моя бедная, сбившаяся с пути Шарлотта, опять полет твоей фантазии», но Флой сразу же понял бы, потому что Флой знает, что такое тьма мира.)
