Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля
— Чем могу служить, синьора Пентон? — спросил он очень сухо и опустился в потёртое кожаное кресло, огромное, словно трон, жестом предложив ей такое же исполинское напротив своего.
Утонув в нём, Шарлотта почувствовала себя Златовлаской в доме медведей. Она судорожно искала подходящие слова, которые бы сблизили их через двенадцать футов холодного плиточного пола, но первую попытку объясниться заглушил скрип кожаной обивки кресла.
— Я приехала, чтобы… — сказала она чуть громче и замолчала, выжидая, когда появившаяся старуха поставит поднос с кофе и печеньем на стол возле Прокопио и исчезнет снова.
Он разлил кофе по чашкам и предложил ей печенье, квадратное и твёрдое, как брусчатка мостовой.
— Берегите зубы, — предупредил Прокопио. — Она привезла его с Сицилии, от своего двоюродного брата, у которого лучше получается строить стены, нежели печь печенье. — Громко хрустя одним из этих «булыжников», он ждал, что Шарлотта скажет дальше.
— Я приехала, чтобы извиниться, — сказала она.
— За что? — Хруп-хруп.
— За… за то, что опоздала вчера…
Прокопио молчал, не спеша прийти ей на помощь; пришлось продолжать попытку дальше:
— У меня была назначена встреча… И никак нельзя…
— У вас появляются важные клиенты.
— Но…
— Важнее, чем у меня.
Хруп-хруп-хруп: крепкие белые зубы перемалывали все её оправдания. Кто-то, бывший в ресторане, должно быть, доложил Прокопио. Да какое, чёрт возьми, ему дело до того, с кем она встречается! Она холодно добавила:
— И ещё, думаю… думаю, я не сумела должным образом выразить благодарность за вашу доброту.
— Какую ещё доброту?
У него нет ни малейшего чувства такта, никакой чуткости. Нарочно ставит её в трудное положение!
— Вы были так добры, что отвезли меня домой, когда в прошлый раз я здесь сваляла такого дурака… и что рассказали столько всего о мороженом.
Она попыталась улыбнуться. Он молчал. Чтобы скрыть замешательство, она опасливо куснула печенье, от старости побелевшее, как известь, и со слабым привкусом аниса.
— И прислали букетик жасмина, — закончила она.
Он смолол ещё несколько печений и запил их чёрным кофе.
— Вы считаете, я был… добр!
Почему она чувствовала, что так важно извиниться перед ним? Она хотела бы быть сейчас где угодно, но только не здесь, в этой комнате с тикающими часами и семейными фотографиями, пожелтевшими от дыма. Несмотря на медвежьего размера обстановку, была в ней какая-то интимная теплота — даже, пожалуй, излишняя, а приглушённое тиканье старинных часов — как ниточка пульса, связывающая её с этим человеком.
Она поднялась:
— Ну что же… я… Это всё, что я хотела… что должна была…
Он продолжал сидеть и не отрываясь смотрел на неё. Она стойко выдержала его ироничный взгляд.
— Неужто всё, синьора Пентон? Вы проделали такой путь и уезжаете, не раскрыв ни один из моих секретов?
— Но… я… у меня не было цели…
— Нет? — Он достал сигару из коробки на столе. — Не было? — Он раскурил сигару и почти нетерпеливо пустил струю дыма, словно ждал, чтобы она более решительно опровергла его подозрения.
— Нет. Нет! Я приехала извиниться, только ради этого!
— Только?
Она хотела уйти немедля, но не могла позволить этому отвратительному типу думать, что она приехала просто из желания, чтобы он довёл до конца попытку соблазнить её. Нет, но какого же он всё-таки высокого мнения о себе! Его неуместные рубахи должны были служить ей предостережением. Она стояла достаточно близко, чтобы разглядеть тонкую ручную вышивку на его большущих манжетах. Эти рубашки были для него как униформа, явно шились специально на него. Дочь военного, она понимала отличие и обезличенность, придаваемые формой. Верность какому государству он провозглашал этими белыми флагами?
Он потянулся к пепельнице стряхнуть пепел с сигары, и жёсткая манжета отъехала назад, открыв запястье. Шарлотта, ожидавшая увидеть по меньшей мере розовую татуировку или золотой браслет, была потрясена, когда её глазам открылся белый и похожий на узловатую верёвку шрам, шедший вокруг запястья. Она не могла отвести от него глаз.
— Хорошо рассмотрели, синьора? — спросил он через мгновение. — Или желаете увидеть и другой? — Он оттянул рукав на левой руке, открыв точно такой же шрам.
— Простите… я не хотела… — Не это ли имел в виду граф? «Дурная репутация», конечно же, неподходящее определение для того, кто пытался покончить с собой, а именно об этом говорили шрамы Прокопио. Она резко села и заговорила, с трудом подбирая слова: — Понимаете-, я собиралась приехать в Сан-Рокко с Донной, молодой канадкой, с которой работаю… потому что она видела немую женщину, которая порезала картину Рафаэля, на улице возле его дома, дома Рафаэля, два вечера назад… и тогда… ну, мне захотелось сперва извиниться перед вами, без свидетелей…
— То есть красотка канадка ждёт вас на улице? — спросил Прокопио с издевательским простодушием. — Сделайте одолжение, позовите её, пусть войдёт.
— Нет… она… — Ну как объяснить, что ею двигало? Шарлотта начала снова: — Я ехала сюда — одна, — извиниться за опоздание, когда сошла в Сан-Рокко и… услышала пение, синьор Прокопио!
Никакой реакции.
— Вам надо знать, что мы — великая нация любителей оперы. Бывает, даже крестьян в поле вдруг прорывает, и они запевают арию. Даже мясники. — Он издевался над ней. — Не забывайте, синьора, Россини родился неподалёку отсюда. Может, его тень…
— Это была не ария, то, что я слышала. И сомневаюсь, что пел крестьянин. Понимаю, это безумие, но песня, уверена, доносилась из-под земли. Как будто под землёй пела птица.
Он вынул сигару изо рта, внимательно осмотрел её, словно что-то было с ней не так, и медленно загасил в пепельнице.
— Бедняжка, — сказал он. — Она любит свою певчую птичку.
— Кто любит… немая?
Он потёр запястье, покрутил им, как арестант после слишком тесных наручников.
— Если там, в подвале, кто-то живёт, синьор, она нуждается в помощи.
— Почему? Она живёт вот так уже много лет. И совершенно счастлива.
— Возможно, она была когда-то счастлива, но всё переменилось, вы знаете это. На Рафаэля набросилась не счастливая женщина.
— Что вы с ней сделаете, синьора? Арестуете? Упрячете в тюрьму? В психушку? Напустите на неё психологов, психиатров и прочих психопатологов? Какая будет от этого польза ей — или вашему драгоценному Рафаэлю?
— У неё может быть ухудшение, разве не понимаете? Если её немота — симптом психоза, скажем шизофрении… — (Он раздражённо поморщился.) — Я не хочу, чтобы её посадили в тюрьму, синьор Прокопио, в самом деле не хочу. Но… возможно, мы напугали её. Донна гналась за ней. Несчастная женщина могла спрятаться там, будучи в состоянии шока. А если она умрёт там от голода, понимаете?
— Не умрёт, — сказал великан, покачав головой. — От чего другого, возможно, но не от голода. Мы в нашей долине не допустим такого. Тут, знаете, не Рим и не Лондон, где люди умирают в одиночестве на улицах. Мы поддерживаем своих. — Он задумался на минутку, потом принял решение. — Вот что я вам скажу… Вы, англичане, гордитесь своей сдержанностью, не так ли? Не то что мы, бедные бестолковые итальянцы. Поэтому… если я покажу вам кое-что в Сан-Рокко, что успокоит вас относительно Муты, могу я положиться на ваше молчание?
— Вы, кстати, второй человек, который хвалит мою сдержанность, благоразумную воздержанность на язык, — сказала Шарлотта, а про себя подумала: «Наверное, Джеффри прав, и мне надо больше говорить».
Когда они шли по двору к джипу, появился пёс с изуродованной мордой, тот самый, что напугал Шарлотту в первый день; сейчас он был не на цепи, но вилял хвостом, а здоровой стороной морды изображал что-то вроде улыбки. Прокопио наклонился и ласково позвал: «Бальдассар!» Гончак сел и с важным видом положил передние лапы на плечи хозяину. Через секунду молчаливого общения Прокопио сказал: «Basra!» Пёс убрал лапы и смотрел им вслед, его длинный хвост медленно и равномерно ходил из стороны в сторону, как маятник дедовских часов.
— Необычная кличка для охотничьей собаки: Бальдассар, — заметила Шарлотта, забираясь в машину.
Прокопио хмыкнул:
— Я назвал его в честь Бальдассара Кастильоне. Примо — знаете его? Наш мэр. Много лет назад, когда я вступил в компартию, Примо подарил мне «Придворного» Кастильоне. Думаю, так он подшутил надо мной, но книга хорошая.
— Вы прочли её?
— Немного. Достаточно, чтобы понять, что эта моя собака представляет собой идеального дворянина эпохи Возрождения. — Глаза его смеялись. — Одет всегда неброско и мастер по части того, что Кастильоне называл sprezzatura… Знакомо такое слово? Оно означает умение с видимой лёгкостью делать тяжёлую работу.
