Сидни Шелдон - Звезды светят вниз
– А Бетховен?
– О, это была трагическая личность. Бетховен ощущал себя глубоко несчастным человеком. Находясь на вершине славы, он решил, что все созданные им шедевры ничего не стоят, и начал писать мрачные, проникнутые чувством беды симфонии – «Героическую», «Пасторальную»...
– Шопен?
– Шопена критиковали за то, что он сочиняет музыку только для фортепиано, упрекали в ограниченности...
Через день:
– Лист играл Шопена куда с большим блеском, нежели сам Шопен...
Еще через день:
– Между французской и американской школами всегда существовала большая разница. Французы ценят в музыке чистоту и элегантность, в основе их техники традиционно лежит jeu perle – жемчужная гладкость звучания, которая достигается лишь благодаря твердой кисти...
На каждом занятии они прослушивали какой-нибудь диск Филиппа Адлера, а затем обсуждали. Через две недели Майер сказал:
– Должен признаться, мисс Камерон, вы меня удивили. Не хотите рискнуть, сесть за инструмент?
Лара рассмеялась:
– Рано! Слишком рано. – Она протянула профессору чек. – Благодарю вас!
Теперь оставалось лишь дожидаться возвращения Адлера.
Глава 20
День начинался удачно. Ранним утром позвонил Терри Хилл.
– Лара?
– Да?
– Только что пришла весть из комиссии по азартным играм: тебе выдали лицензию!
– Отлично, Терри.
– Детали сообщу при встрече, пока же ясно одно: перед нами зеленый свет. По-моему, они от тебя без ума.
– Засучиваю рукава. Спасибо, Терри!
Она сообщила новость Говарду Келлеру.
– Так, теперь мы можем подключить наличные, – заметил тот. – Это снимет множество проблем.
Лара взглянула на календарь:
– Вылетаем туда во вторник. Пора приниматься за работу.
Негромко запищал интерком.
– Мистер Адлер, вторая линия. Сказать ему, что вы...
– Я сама. – Лара сняла трубку. – Филипп?
– Поздравьте меня с возвращением, мисс Камерон.
– Поздравляю. – Боже, как же я скучала!
– Наверное, я чересчур поспешен, но не согласились бы вы поужинать сегодня со мной?
К ужину Лару ждал Пол Мартин.
– С удовольствием. У меня свободный вечер.
– Куда пойдем?
– Не имеет значения.
– Кафе «Гордый баск»?
– Годится.
– У входа в восемь?
– Да.
– До встречи!
Опуская трубку, Лара не могла сдержать улыбки.
– Филипп? – переспросил Келлер.
– Угу. Я собираюсь замуж, Говард.
Он чуть было не поперхнулся.
– Шутишь?
– Нисколько.
Негромко произнесенное слово оглушило Келлера. Господи, я же теряю ее! И через мгновение новая мысль: Но кого я хотел обмануть? Только себя.
– Лара, ты же его не знаешь.
Ха! Всю свою жизнь!
– Ты совершаешь ошибку.
– Никаких ошибок. – Зазвонил ее личный телефон, тот, что был установлен специально для Пола Мартина. – Привет, Пол.
– Слушай, Лара, в котором часу мы ужинаем? В восемь?
На нее навалилось чувство вины.
– Ох, Пол, боюсь, придется внести коррективы. Я уже собиралась тебе звонить...
– Что-то не так?
– Не волнуйся, все в порядке. Тут прилетел из Рима человек, – это по крайней мере было правдой, – с которым я должна встретиться...
– Значит, мне не повезло. Хорошо, в другой раз, девочка.
– Будь уверен.
– Я слышал, лицензия уже оформлена?
– Да.
– Рино доставит тебе удовольствие, дорогая.
– Сплю и вижу себя там. Прости за сегодняшний вечер, Пол. Поговорим завтра.
Кладя трубку, она почувствовала на себе взгляд Келлера. В глазах – упрек.
– Тебя что-то беспокоит, Говард?
– Да. Избыток средств связи.
– Как прикажешь понимать твои слова?
– Слишком много здесь телефонов. Звонок от Мартина – дурной знак, Лара.
– Сколько раз Пол Мартин вытаскивал нас из беды? Что-нибудь еще?
– Нет.
– Тем лучше. За работу!
* * *Филипп ждал за столиком. Не обращая внимания на восхищенные взоры, мисс Камерон прошла внутрь. При виде ее Адлер поднялся, и сердце Лары сладко заныло.
– Надеюсь, я не слишком опоздала?
– Ни на минуту. – Голос его чуть дрогнул. – Вы очаровательно выглядите!
Она простояла перед зеркалом не менее часа. Что надеть? Строгое платье? Элегантный костюм? Легкомысленную блузку? В конце концов предпочтение было отдано скромному туалету от Диор.
– Спасибо, Филипп.
Когда оба опустились в кресла, Адлер произнес:
– Чувствую себя как идиот.
– Но почему?
– Как-то не доходило. Вы – та самая Камерон!
Лара улыбнулась:
– Прошу простить.
– Господи! Отели, небоскребы, торговые комплексы! Разъезжая по стране, я повсюду слышал ваше имя!
– Вот и хорошо. Значит, не успели меня забыть.
Адлер пристальным взглядом изучал ее лицо.
– Мне не нужны какие-то напоминания. Люди только и говорят что о вашей красоте. Не надоело?
Лара раскрыла рот, чтобы ответить: пусть их, но фраза прозвучала так:
– Вы женаты? – Она прикусила кончик языка.
Губы Адлера дрогнули в улыбке.
– Нет. Семейная жизнь не для меня.
– Почему же? – Лара на секунду задержала дыхание. Но ведь он не...
– Потому что большую часть года я провожу на гастролях. Сегодня – Будапешт, завтра – Берлин, Париж или Токио...
Она с облегчением вздохнула.
– Все ясно. Расскажите о себе, Филипп.
– Что вас интересует?
– Все.
– О, тогда запаситесь терпением минут хотя бы на пять. – Адлер засмеялся.
– Нет, серьезно. Пожалуйста!
Он сделал глубокий вдох.
– Родители – коренные венцы. Отец был дирижером, мать преподавала музыку. В страхе перед армадами Гитлера они оставили насиженные места, перебрались в Бостон. Там-то я и появился на свет.
– Вы всегда знали, что станете пианистом?
– Всегда.
Пятилетним мальчиком он сидит за фортепиано, терпеливо отрабатывая упражнение за упражнением. В комнату с яростным криком врывается отец:
– Нет, нет и нет! Ты что, до сих пор не в состоянии отличить минор от мажора? – Тонкий, покрытый черными волосами палец тычет в линейки нотного стана. – Здесь же минор. Ми-нор! Неужели не ясно?
– Папочка, можно, я пойду? Ну пожалуйста! Меня ждут друзья.
– Обойдешься. Сиди и тренируй руку.
Восьмой по счету день рождения. После четырех часов непрерывной, умоисступляющей игры вспыхнула ссора с родителями.
– Ненавижу этот рояль! – Из глаз брызнули слезы. – Больше я за него не сяду. Не сяду!
Голос матери:
– Хорошо, милый. А теперь повторим andante. Начинай.
Десять лет. Квартира полна гостей, старых приятелей отца еще по Вене. А сейчас Филипп нам сыграет, говорит мать.
Нестройный хор голосов:
– Просим, малыш, просим!
– Моцарта! Моцарта, Фил!
Он со злостью садится на стул, поднимает крышку. Гости продолжают беззаботно болтать. Но вот пальцы коснулись клавиш, и разговор внезапно смолк. В комнате господствует музыка, живая и чистая. Вот тогда он почувствовал себя мастером. Да что там мастером – самим Моцартом.
Прозвучал последний аккорд. Между исполнителем и его аудиторией встала стена тишины. Минуты две приятели отца оставались абсолютно неподвижными, а затем воздух дрогнул от аплодисментов. В этот момент мальчик понял, кем он хочет быть.
– Я всегда знал, что стану пианистом.
– Где вы учились игре?
– До четырнадцати лет – у матери. Потом меня отправили в Филадельфию, в институт Кертиса.
– В Филадельфии вам понравилось?
– Очень.
Четырнадцатилетний паренек, у которого в Филадельфии ни друзей, ни знакомых. Институт – четыре уютных, построенных в начале века особняка неподалеку от Риттенхаус-сквер. Из всех музыкальных учебных заведений страны он больше других напоминает знаменитую Московскую консерваторию. К его выпускникам с гордостью причисляли себя Сэмюэл Барбер, Леонард Бернстайн, Джанкарло Менотти, Питер Серкин и еще десяток знаменитостей.
– И вас не мучило чувство одиночества?
– Нет.
Его душило одиночество. Никогда прежде мальчик не покидал стены родного дома. Прочитав свое имя в списке принятых, он понял: начинается новая жизнь, в которой уже не будет места для прошлого. Опытным педагогам не составило труда распознать его дар. Преподавателями по классу фортепиано были Изабелла Венгерова и Рудольф Серкин. Филипп прилежно изучал сольфеджио, на факультативе брал в руки флейту. После занятий он оставался, чтобы сыграть с друзьями пару-тройку камерных произведений. Рояль, служивший когда-то предметом то ли вожделения, то ли ненависти, стал теперь смыслом его жизни. Прикосновения к волшебным черным и белым клавишам отзывались криком испуганной птицы, плеском морской волны, гневным рокотом богов. Этот язык был понятен всей вселенной.
