Роберт Липаруло - И приидет всадник…
Пип повернул голову и едва не закричал от боли — шея была словно обмотана колючей проволокой. Он с шумом втянул в себя воздух. Рядом с кроватью, на деревянном стуле сидела женщина. Она подняла взгляд от книги.
«Где я?» — хотел спросить Пип, но издал лишь стон.
Женщина, привстав, склонилась к нему. Ей было около пятидесяти, у нее были короткие седые волосы и сочувственный взгляд.
— Ш-ш-ш, — произнесла она и заговорила на иврите. Пип не понимал ни слова, но никак не мог этого показать: голова не слушалась. Он пытался говорить, но губы двигались беззвучно.
Женщина подняла руку и заговорила вновь, на этот раз на сносном английском:
— Не надо ничего говорить. Вы сильно ранены, попали в аварию.
— Как?.. — выдавил из себя Пип.
— Когда вы въехали в столб, мой муж подбежал, чтобы помочь вам. Вы просили вас спрятать. Сказали, что за вами гонятся. Наши соседи помогли вытащить вас из машины и занесли в дом как раз перед тем, как подъехали солдаты, — на лице ее появилось неприязненное выражение. — Не израильские солдаты.
— Нет… — подтвердил он.
— Мы не знаем, что вы совершили, но мы вас не выдадим.
— У меня… — Пип, поморщившись, попытался поднять голову — она оказалась вся в бинтах. — Мне нужно…
— Вам сейчас нельзя двигаться, — мягко, но решительно сказала женщина. — Все, что вам нужно, делайте в постели.
— Нет… я должен… забрать одну вещь. Мне надо добраться…
Он оторвал голову от подушки — комнату заволокло серой мглой, и Пип рухнул обратно. Он сделал еще одну попытку, но с тем же результатом. Пип умоляюще посмотрел на женщину.
— Это важно, — произнес он.
— Вам нельзя… — начала было она, но встретилась с ним взглядом и замолчала. Потом женщина долго смотрела на его лицо и наконец осторожно ободряюще похлопала по одеялу, закрывавшему его грудь.
— Может быть, мой муж сможет вам помочь, — сказала она и вышла из комнаты.
Пип стал думать, как убедить ее мужа выполнить просьбу: нужно просто сходить на вокзал… в камеру хранения…
Туманная мгла вновь заволокла его сознание.
* * *— Так вы подстрелили его? — переспросил Люко.
Перед ним стоял навытяжку Арджан, лицо у него было мрачное.
— Да, Бадуччи в него попал.
— В голову?
— Да.
— Ничего не понимаю, — покачал головой Люко.
— Так бывает. Пуля попадает в голову вот так и отскакивает от черепа, как от шлема.
— И он поехал дальше, потом разбил машину и исчез?
— Мы нашли кровь, но тела там не было.
— Невероятно.
«И что теперь?» — думал Люко. Пип постарается добраться до папки, а потом будет либо пытаться выторговать себе жизнь с ее помощью, либо попробует передать ее Хюберу. Пока этого не случилось, либо папка, либо сам Пип должны оказаться в руках у Люко. Он посмотрел на подтянутого и готового выполнить любое приказание Арджана. Ни Арджан, ни его подчиненные не должны прикасаться к папке. Хватит одной ошибки.
— Возьмите под наблюдение его квартиру и офис, но не обыскивайте.
Арджан озадаченно посмотрел ему в лицо.
— Я сам это сделаю, — сказал Люко. — Ясно?
— Да.
— Прикажи своим людям убить его на месте, где бы он ни обнаружился. Тело доставьте ко мне.
— Все понял.
В последнем Люко сомневался. Но он знал, что Арджан профессионал, прирожденный солдат. Он не обсуждает приказы, а выполняет их. Люко стиснул плечо своего помощника:
— Я знаю, что на тебя можно положиться, мой друг.
32
Насколько Олаф мог судить, свет в доме Тревора Уилсона полностью погасили в половине одиннадцатого, то есть больше двух часов назад. Со своего наблюдательного пункта на скалистом гребне он не мог видеть окна на дальней стороне дома. Но вчера был четверг, значит, утром мальчику нужно в школу, а родителям — на работу. Судя по всему, они давно уже легли спать. Он подойдет к дому со двора и тогда увидит, освещены ли окна на той стороне. Если заметит отсвет лампы или мерцание телевизора, то отойдет и подождет еще. Но он не будет ждать до бесконечности. У него жесткое расписание, завтра вечером он должен быть в Санта-Фе.
Если задание убить ребенка Олафу было не по душе, то уж убивать людей только за то, что они оказались случайными свидетелями или попытались ему помешать, было из ряда вон плохо. Имя в списке было равносильно приказу Одина, бога средь богов — значит, их время пришло, и Олаф был просто орудием судьбы. А вот сопутствующие случайные жертвы — это трагедия. Нет, рука его, конечно, не дрогнет; если миссия того потребует — он станет причиной такой трагедии. С его подготовкой и в том состоянии, в которое Олаф вводил себя перед началом работы, любому, кто мог подвернуться под руку, была гарантирована быстрая смерть.
Опершись на секиру, чтобы не свалиться в темноту под скалой, Олаф перенес центр тяжести вперед, давая отдохнуть ногам. Он уже несколько часов здесь, под мощным тополем на вершине скалы наблюдал за тем, как суетятся внизу жители, как постепенно затухает жизнь этого мира, как гаснут одно за другим окна.
Поначалу, зная, что время у него еще есть, Олаф позволил себе поразмышлять над тем, что видел перед собой, и тем, что вспоминалось из прошлой жизни. Проехавший далеко внизу по улице «мерседес-бенц» навел его на мысли о промышленности и прогрессе, которые перешли в рассуждения о материализме и алчности. Он наблюдал за тем, как дети одни возвращаются в пустые дома, и только через несколько часов возвращается один родитель, затем второй — если вообще есть второй. Он видел, как переносят из машины в дом пластиковые пакеты с едой — люди ели то, что не они вырастили и не они убили. Часто кто-то из членов семьи, а то и не один, или даже все вновь куда-то уходили и возвращались лишь через несколько часов: дети — усталые и взъерошенные после игр, родители — возбужденные и говорливые, словно после инъекции каких-то социальных стимуляторов. Определенно общества близких им недоставало. Мало им было всего этого: тепла домашнего очага, прикосновения родных рук, рассказа о дневных занятиях и приключениях, — чтобы насытить их голодные сердца.
В который уже раз он пришел к выводу, что образ жизни его клана, его племени куда выше и совершенней. Олаф умел находить счастье в семейной жизни, в повседневных трудах ради выживания, в сознании того, что боги приемлют его молитву. И потом, он усердно учился и тренировался и, не ропща, готовил себя к миссии, к которой боги могли его и не призвать.
Но это случилось — как огненное видение, опаляющее зрение, столь прекрасное, что от него невозможно оторвать глаз. Столетия ожидания кончились. Теперь навыки, которые передавались и оттачивались от отца к сыну, из поколения в поколение, наконец были востребованы. Воссоединение с предками в Валгалле не доставило бы ему большей радости, чем этот долгожданный зов сослужить службу Одину. Ради этой службы Олаф оставил семью. Ради того чтобы выполнить свой долг, он сидел теперь, затаившись в темноте, вдыхал запах сосновой хвои и чужой суглинистой земли и вглядывался в свои новые охотничьи угодья.
Чем темнее становилось небо, чем выше поднималась луна, тем ярче в его сознании разгоралась одна-единственная мысль: убить. Душу все сильнее охватывала свирепая ненависть к людям, которую подпитывали картины человеческой жестокости, знакомые по чудовищным фотографиям и словам сказителей его племени. Вероломство, безнравственность, войны. Каких только предательств не совершал род людской!
Пять лет назад те, кто до сих пор продолжал бороться за возвращение старых времен, за отвращение от вероотступничества, объявили о приходе того, кто сокрушит алтари самодовольства и фальшивых идолов и объединит все человечество в единое добродетельное племя. Ему противостоят многочисленные силы, враги коварны и могущественны. К тому же они много сотен лет готовились к сражению и укрепляли позиции. Одни из них — озлобленные воины, другие — как тот мальчик, которого надо убить нынче ночью, думал Олаф — ни о чем не подозревающие винтики в механизме, который призван помешать грядущему властителю.
Олафу не нужно было знать, какую угрозу представляет для будущего совершенного мира двенадцатилетний мальчик. Он верил другим — тем, кто видел общую картину и решал, какие действия следует предпринять. Он был рукой, сжимающей меч — точнее топор. Разве руки действуют по собственному усмотрению, разве они задаются вопросом, почему хватают одно и сокрушают другое?
Так что теперь вся его жгучая ярость, вся разрушительная ненависть к людскому роду сосредоточилась на одном маленьком мальчике. Олаф представил себе Тревора Уилсона: голубые глаза, волосы цвета спелых пшеничных колосьев, чуть окрашенных лучами закатного солнца, редкие веснушки, по-женски красивые губы. Он не хотел придавать мальчику образ монстра. Нет у него рогов на голове, а рот не изрыгает чудовищные проклятья. Разрушение может принимать любые обличья, даже самые невинные. Тревор — симпатичный мальчишка. Если бы Олаф познакомился с ним поближе, наверняка нашел бы в нем много общего со своими сыновьями. Участливость, любопытство, живой интерес к окружающему миру, любящее сердце. Но мозг того огромного тела, рукой которого являлся Олаф, решил, что мальчик опасен. Продолжение его существования угрожает спасению человеческого рода. Олаф ненавидел мальчишку уже за это, и неважно, сознательно тот мешает спасению или нет.
