Эван Хантер - Молодые дикари
— Суд удаляется на десятиминутный перерыв, — сказал он быстро, — Мистер Белл, будьте любезны, зайти ко мне в кабинет.
— Суд удаляется на десятиминутный перерыв, — объявил клерк. — Прошу всех встать.
Зрители, свидетели, репортеры, подсудимые и адвокаты — все поднялись, в то время как Самалсон выходил из зада суда. Его мантия развевалась вслед за ним.
— Зачем он хочет видеть папу? — спросила Дженни.
— Не знаю, — ответила Кэрин.
— Ему разрешается это делать? Наедине, без присутствия защитников?
— Это могут неправильно истолковать, но в этом зале — судья Абе, и он может делать здесь все, что считает нужным.
— Мне хотелось бы знать, зачем он хочет видеть папу, — повторила Дженни.
— Садись, Хэнк, — пригласил Самалсон. — Сейчас здесь нет ни судьи, ни окружного прокурора. Сейчас мы только друзья. Ответь мне на один вопрос. Ты хочешь потерять работу?
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Если у тебя есть сомнения в отношении виновности ребят, тебе следовало бы пойти с этим к окружному прокурору. Ты хочешь, чтобы тебя уволили?
— Нет. Я не хочу, чтобы меня уволили.
— Тогда почему ты не пошел с этим к своему начальству? Или почему не обратился ко мне? Есть много правды в старой пословице, в которой говорится, что уголовное право — это дешевый подвальный магазин, где можно легко договориться о цене на товары. Я уверен, что защита с готовностью пошла бы на сделку с тобой.
— Абе, вы не понимаете. Я делаю то, что я обязан делать.
— И что это такое?
— Давайте скажем так, что у меня есть сомнения.
— На самом деле?
— Это только предположение.
— Это только предположение, потому что ты мне не доверяешь.
— Я доверяю вам, Абе. Но вы судья на этом процессе.
— В данный момент я не судья, а твой друг. Я бы и пальцем не пошевельнул, что бы с тобой ни случилось, если бы я не был твоим другом.
— Когда мы вернемся в зал судебного заседания, вы снова станете судьей.
— Черт возьми, Хэнк, доверься мне. Чего ты пытаешься добиться?
Хэнк глубоко вздохнул.
— Я пытаюсь добиться оправдательного приговора для Апосто и Ди Пэйса и смягчения приговора для Ридона.
— Ради всего святого, почему?
— Я считаю, что это будет правосудием.
— Тогда почему ты не пошел к окружному прокурору? Почему ты не пришел перед началом судебного процесса ко мне?
— Потому, Абе, что впервые в жизни я хочу, чтобы обо мне писали газеты на своих первых страницах.
Самалсон поднялся из-за стола.
— Ты совершаешь самоубийство. Ты себя уничтожаешь.
— Нет.
— Да, черт возьми, да. Тебя уволят, и это так же верно, как то, что я здесь стою. Ты поставишь окружную прокуратуру в глупое и смешное положение. Они не простят этого, Хэнк.
— Мне все равно, если этим я добьюсь...
— Ты ничего этим не добьешься. Ты потеряешь работу, вот и все. И никто больше не захочет иметь с тобой дело.
— Может быть.
— Здесь не может быть никаких «может быть». Произойдет именно так. Я не позволю тебе этого делать. Мы сейчас же прямо отсюда пойдем переговорить с адвокатами.
— Нет, Абе, пожалуйста. Позвольте мне делать так, как я хочу.
— Позволить тебе убить себя. Ты об этом меня просишь? Ты разве не знаешь, что прокуратура решила использовать этих троих ребят в качестве примера? Ты разве не знаешь, что город...
— Я и собираюсь использовать их в качестве примера. Примера людей, Абе, они не мистические существа с другой планеты. Они испуганные, одинокие ребята.
— Скажи это матери Рафаэля Морреза. Психология в этом деле не поможет жертве, Хэнк.
— Да, Абе, не поможет, потому что каждый проклятый — парень, вовлеченный в это убийство, — жертва.
— Закон ясен...
— Это не имеет ничего общего с законом. Черт с ним, с законом! Абе, я юрист, и закон был моей жизнью. Вы это знаете. Но как я могу предъявить обвинение этим троим ребятам, пока не выясню, кто в действительности убил Рафаэля Морреза? А когда я выясню это, закон станет бессмысленным.
— Ты не знаешь, кто убил этого парня?
— Нет, Абе, знаю. Мы все убили его.
— Хэнк, Хэнк...
— Мы все убили его, Абе, потому что мы ничего не делаем. Мы сидим и болтаем об этом, назначаем комиссии и выслушиваем различные точки зрения, хотя все это время знаем, что неправы. У нас уже есть факты, но мы не действуем в соответствии с ними. Вместо этого мы позволяем, чтобы Рафаэль Моррез лишился жизни.
— Итак, что ты собираешься делать? Сию же минуту начать кампанию? В моем суде? Хэнк, ты никогда...
— Вы можете предложить более подходящее время, Абе?
Самалсон покачал головой.
— Это неправильный путь, Хэнк.
— Это правильный и единственный путь. Кто-то же должен встать и закричать! Кого-то же должны услышать!
— Почему, черт возьми, это должен быть ты?
— Я не знаю, почему. Вы думаете, это меня не пугает? Мне было бы легче предстать перед дулом орудия, чем выйти в этот зал суда, и изменить на сто восемьдесят градусов ход моего собственного дела. Но, Абе, если кто-нибудь не сделает этого сейчас, если кто-нибудь не встанет и не положит конец этой проклятой ситуации, то тогда нам уже, возможно, сейчас надо начинать воздвигать баррикады. И в этом случае закон и правосудие потеряют всякий смысл, потому, что миром будут править дикари. Я не хочу воспитывать своего ребенка или детей моего ребенка в лагере варваров. Я не хочу, чтобы их разорвали на части, Абе. Эти ребята слишком важны. Они слишком важны, черт возьми, чтобы ими жертвовать.
В комнате наступила тишина.
После длительного молчания Абе Самалсон сказал:
— Мне хотелось бы быть моложе.
— Абе?..
— Я буду слушать дело беспристрастно. Не жди от меня никаких поблажек.
— Вы меня хорошо знаете, Абе.
— Ты собираешься перерезать себе горло.
— Может быть.
— Хорошо, хорошо, — вздохнул Самалсон. — Идем отсюда, пока они не обвинили нас в сговоре. — У двери, положив руку на плечо Хэнка, он помешкал. — Желаю удачи, — сказал он, — тебе она понадобится.
Первым свидетелем, которого вызвал Хэнк после перерыва, была Анджела Ругиелло.
Девушка нерешительно заняла свидетельское место, оглядывая зал суда испуганными карими глазами. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Как только она села, она тут же скромно натянула юбку на коленях.
— Пожалуйста, будьте любезны взглянуть в ту сторону, где сидят подсудимые. Вы знаете этих троих ребят? — спросил Хэнк.
— Да, — очень тихо ответила она.
— Вы боитесь, мисс Ругиелло?
— Немного.
— Я читал в газетах, что вы получили записку, предостерегающую вас от дачи свидетельских показаний. Это правда?
— Да.
— Но вы только что принесли присягу говорить суду правду, всю правду и ничего, кроме правды. И вы будете это делать?
— Да.
— Хорошо. Вы видели этих троих ребят вечером десятого июля?
— Да. Я видела их.
— Что они делали?
— Они бежали.
— У них было что-нибудь в руках?
— Да.
— Что у них было в руках?
— Ножи.
— Откуда вы знаете?
— Они отдали их мне.
Хэнк подошел к своему столу, взял три ножа и сказал:
— Если суд не возражает, я хотел бы, чтобы эти ножи приобщили к делу как вещественные доказательства.
— Зарегистрируйте эти ножи как вещественные доказательства под номерами два, три и четыре, — распорядился Самалсон.
— Это те самые ножи, мисс Ругиелло, которые дали вам трое ребят вечером десятого июля?
Анджело Ругиелло внимательно осмотрела ножи.
— Да. Это те самые ножи.
— Вы помните, какой парень какой нож вам дал?
— Нет. Все случилось так быстро. Я просто взяла у них ножи и принесла их домой.
— На этих ножах была кровь?
— Да.
— На всех этих ножах?
— Да.
— Что вы сделали с этими ножами, когда принесли их домой?
— Я положила их в бумажный пакет и засунула в дальний угол ящика своего стола.
— Вы не мыли эти ножи?
— Нет, я не мыла их.
— Разрешите мне уточнить, мисс Ругиелло. Вы не вымыли ни одного из этих ножей, это верно?
— Верно.
— Таким образом, позднее, когда вы передали эти ножи полиции, они были в том же самом состоянии, в каком вы получили их от этих ребят, правильно?
— Правильно. Я ничего с ними не делала.
— У меня больше нет вопросов.
— Вы можете продолжать допрос, — сказал Самалсон.
Рандольф, один из защитников, приблизился к свидетельскому креслу.
— Мисс Ругиелло, — сказал он, — вы уверены, что трое ребят, которые дали вам эти ножи, были Артур Ридон, Антони Апосто и Даниель Ди Пейс?
— Да, уверена.
— Как вы можете быть уверены?
— Я знаю их, разве не так?
— Да, но разве в тот вечер не было темно?
— Было не так уж темно, чтобы я не могла их разглядеть.
— Но было темно, не так ли?
