Жан-Марк Сувира - И унесет тебя ветер
— Ну что, Венсан, ничего не видите?
Кальдрон внимательно осматривал все, что находилось в гостиной: мебель, маски на стенах, картины.
— Обстановка, пожалуй, перегружена, а так нет — никаких идей.
Мистраль подошел к стене, на которой висела серия масок с венецианского карнавала. Кроме них, там была квадратная рамочка примерно сорок на сорок сантиметров.
— Вот это? — Кальдрон удивленно посмотрел на Мистраля.
— Да. Что это, по-вашему, такое?
— На первый взгляд может быть картина современного искусства. Похоже на обложку модного журнала и какие-то слова по-английски.
— Да, так действительно можно подумать. А вот и нет.
Мистраль подошел ближе, натянул латексные перчатки и снял рамку со стены. Он положил ее на стол тыльной стороной вверх, осторожно вскрыл ножом углы бумаги и перевернул. Это было зеркало.
— Зеркало, завернутое в бумагу? — изумился Кальдрон.
— Наш убийца совершенно не выносит собственного вида. Это один из симптомов шизофрении: часто шизофреник просто не узнает себя в зеркале и часами гадает, кто перед ним.
— Как вы догадались? — Кальдрон в замешательстве смотрел на Мистраля.
— Меня навели на мысль слова судмедэксперта, которые передал Фариа. Доктор сказал: «Ваш деятель, должно быть, сильно не любит себя, и ему не нравится то, что он сделал». Признаться, я немало думал об осколках зеркала, которые он все шесть раз втыкал в лица женщин. И еще о том, что он не входил в ванную комнату. Там наверняка тоже есть зеркало, а этого он уже не может вынести. А убедился я в своей правоте, когда пересмотрел протокол и видеозапись осмотра места. Только в одной квартире — у Коломар — на стене была рамка, обтянутая бумагой. Это могло быть замаскированное зеркало.
— Честно скажу, я этих психологических подробностей об убийцах не знаю.
— Это ничего, сыщик обычно и не должен заниматься такими связями. Но мне эти штуки страшно интересны.
— А какая связь между замаскированным зеркалом и разбитым?
— Разбитое зеркало — это разрезанное лицо. Шизофреник в зеркале часто видит себя как бы разорванным, и ему это не нравится. Психиатры это называют «внутренний разрыв психики». У такой разорванной личности нет эмоций, нет душевных состояний, он даже не понимает, когда ему говорят о сопереживании.
— А что он чувствует, когда видит себя в зеркале?
— Думаю, он чувствует опасность, потому что не узнает себя. Знаете ли, Венсан, что в психиатрических больницах нет зеркал? Когда больные видят себя и задаются вопросом: «А кто я такой?» — они проваливаются в бездну недоумения.
— А как он обходится дома?
— Если мы его выследим, думаю, убедимся: в квартире у него либо нет зеркал, либо все они закрыты. Я передам это зеркало и бумагу в лабораторию, нет ли на них ДНК и отпечатков пальцев.
Полицейские вернулись в машину, оставленную неподалеку от ресторана, и решили провести такую же проверку в квартирах Норман и Димитровой.
У Элизы Норман не оказалось ничего подобного — никаких зеркал за бумагой. Зато, открыв дверцы стенного шкафа, они увидели два больших зеркала. Кальдрон обратил внимание, что криминалисты искали на этих дверцах следы убийцы.
— Если бы он увидел два таких громадных зеркала, он бы налетел на них, как пушечное ядро!
— Может быть, — согласился Мистраль. — И пожалуй, разбил бы их вдребезги.
— Такая же проверка у Димитровой не дала результатов. Кроме зеркала в ванной, у молодой журналистки зеркал в квартире не было.
— Надо попросить жандармов проверить, нет ли в домах, где они расследовали убийства, каких-нибудь замаскированных зеркал.
Ровно в 16.00 судебный следователь Николя Тарнос положил на стол объемную папку с надписью большими черными буквами: «Жан-Пьер Бриаль». Он тоже держал в уме, что сыскная бригада в Париже расследовала убийства, идентичные тем, что вменялись Бриалю. Размышляя, в какую сторону может пойти следствие, Тарнос несколько минут тщательнейшим образом протирал очки. Следователь не был уверен, можно ли обвинять Бриаля в этих убийствах, и ожидал серьезной атаки со стороны адвоката, который почувствовал его неуверенность. У секретаря суда тем временем уже почти все было готово для ведения протокола допроса Бриаля.
Стук в дверь прервал размышления следователя. В двери стоял жандарм и отдавал честь по всей форме.
— Обвиняемый и его поверенный прибыли, господин следователь.
— Впустите.
Вошли еще два жандарма, занимающиеся перевозкой заключенных, привели Бриаля в наручниках. За ними шел адвокат. Следователь указал ему с Бриалем места перед своим столом, жандармы уселись поодаль.
Следователь отметил, что Бриаль растолстел еще больше. Заключенный еле влезал в потертые синие брюки и потрепанную синюю клетчатую рубашку с полурасстегнутыми пуговицами, из-под которых виднелся пупок. Бриаль, толстый, жирный и рыхлый, несколько дней не брился: длинные сальные волосы были зачесаны назад и собраны в конский хвост. Арестант равнодушно смотрел на следователя маленькими свинячьими глазками. Непонятно почему, Бриаль вздохнул. Казалось, больше всего на свете его интересовали собственные жирные руки с грязными ногтями. Он вел себя так, словно у него вечность впереди. Его энергичный сухопарый адвокат не скрывал нетерпения, когда же Николя Тарнос начнет допрос. А следователь знал, что адвокат готов пойти на штурм.
Секретарша следователя встала и повесила на двери табличку «Не входить, идет допрос». Вернувшись за стол, она услышала, что следователь к допросу уже приступил. Ее работа как раз и состояла в том, чтобы записывать, о чем говорили следователь, арестованный и его поверенный. Секретарша машинально посмотрела на фотографии мужа и троих детей у себя на столе. Эти маленькие снимочки видеть могла только она.
«Пора их заменить, — подумала она. — Этим уже три года, дети подросли».
На экране компьютера она заметила время: 16.15. Зная дело и будучи наслышана о въедливости адвоката, она прикинула в уме: в лучшем случае допрос закончится к половине восьмого. До дома ехать час. К счастью, муж работал учителем в той же деревне, где они жили, и мог смотреть за детьми.
Сначала следователь занялся процедурными формальностями. Он говорил медленно, секретарша записывала за ним без труда. Обвиняемый витал в облаках, адвокат бил копытом и грыз удила. Через пятнадцать минут Николя Тарнос начал свою любимую игру в вопрос — ответ. Простые вопросы, простые ответы еще полчаса с лишним. Краем глаза следователь посматривал на адвоката, который терпеливо дожидался более содержательных вопросов.
— Я хотел бы еще раз вернуться к вашему алиби. Вы только твердите: «Меня там не было, я не убивал», — и больше ничего. Уверяю вас, это слабовато как система защиты. Впрочем, вы признаете, что бывали в трех домах, где происходили убийства. Можете сообщить по поводу вашего алиби что-нибудь более конкретное?
Адвокат только того и ждал, чтобы вступить в игру. Николя Тарнос знал, что так и будет.
— Господин следователь, в деле появилось новое, чрезвычайно важное обстоятельство, о котором я непременно должен вам сообщить. На прошлой неделе в Париже были убиты три молодые женщины. Почерк убийства совершенно идентичен тем, в которых обвиняется господин Бриаль. Но в момент совершения этих преступлений господин Бриаль находился в тюрьме.
— Мне это известно, мэтр. Вы так уверенно заявляете об этом потому, что видели материалы расследования сыскной бригады?
— Разумеется, нет. Но я считаю себя обязанным привлечь внимание прессы, которая странным образом не интересуется парижским делом. Господин Бриаль никогда не отрицал, что бывал в домах женщин, убитых в Уазе, — ведь он там работал. И естественно, что там обнаружена его ДНК. По правде говоря, было бы подозрительно, если бы ее там не было. Но она взята не из спермы — иначе это имело бы совсем другое значение.
— Я бы хотел послушать самого господина Бриаля, — перебил следователь.
Бриаль говорил медленно, с расстановкой, тусклым, бесцветным голосом. Чтобы все разобрать, приходилось напрягать слух.
— Я сам в этой хрени ничего не понимаю, чего вы ко мне пристали? Я этих трех женщин не убивал, больше мне вам нечего сказать. Алиби у меня быть не может, потому что я в жизни ничем не занимаюсь, кроме работы: как сделаю все, так сразу домой. Вот и все.
— А про цитаты из Сенеки вы можете мне что-нибудь сказать?
Бриаль прищурился, посмотрел на адвоката и пожал плечами:
— Не знаю, о чем вы говорите. Я садовник и мастер на все руки, как говорится. Даже не знаю, кто такой Сенека.
— Я читал ваше личное дело. Вы оставили школу на второй ступени. Должны были знать про Сенеку.
— Должен, только я плохо учился. А то бы не стал садовником-электриком-слесарем.
