Леонид Бершидский - Дьявольские трели, или Испытание Страдивари
— И ты туда же, — беззлобно рассмеялся Джонсон. — Трина тоже вечно пугает меня: Ленни обидчивый, Ленни ревнивый, Ленни кинет тебе подлянку… Но она баба, а ты Сонни Бой Уильямсон, если я правильно помню, как тебя кличут.
— Ладно, пора начинать, пока этот не упал рожей в грязь, — проворчал гармошечник, обращаясь к Эдвардсу. — Смотри, сейчас он опять задом повернется.
И точно, Джонсон встал так, чтобы Ханибою не видно было его рук.
— Что ты там прячешь, я все равно играю лучше тебя, — подзадорил его Эдвардс. — Вот если бы у тебя были сиськи, как тыквы, я бы на тебя смотрел во все глаза. А так — кому ты нужен?
Вместо ответа Роберт ударил по струнам, и они, не сговариваясь — не в первый раз уже вместе, — выдали «Милый дом, Чикаго». «Наверняка больше половины здешней публики думает, что Чикаго и правда в Калифорнии, как поется в этой песне, — думал Джонсон, извлекая из своей гитары такие чистые высокие ноты, что Эдвардс невольно косился на него, надеясь все же мельком увидеть положение пальцев. — Может, и Трина так думает. Почему женщина должна сидеть на месте, как какая-нибудь курица? Да потому что она курица и есть».
Трины в переполненной комнате не было. Зато на краю толпы ошивался Ленни, словно у него не было работы в самый тяжелый вечер недели.
К концу песни на лбу у Джонсона выступила испарина. Августовская жара в Миссисипи — это только для тех, кто и в аду способен пьянствовать и петь блюз. Роберт был из таких, но в этот вечер что-то с ним творилось не то. Вот на секунду и свет померк в глазах, но Роберт сморгнул это недоразумение, глотнул виски и принялся за вторую песню. Как он ее доиграл, он уже не помнил, хотя как-то, наверное, доиграл, потому что, когда очнулся, Сонни Бой выдувал последнюю жалобную ноту из своей гармошки. Комната кружилась, и Джонсон споткнулся, пытаясь поймать вращение и не упасть.
— Я знал, что ты не умеешь пить. — Эдвардс подхватил его за локоть. — Ну и зачем ты выжрал полбутылки еще до третьей песни? Теперь никакого толку от тебя не будет.
— Мне нехорошо, Ханибой, — пробормотал Роберт. — Что-то меня ноги не держат.
— Еще бы. Ты же пьян как свинья.
Лже-Уильямсон потянулся к бутылке, которую Джонсон поставил у ног.
— Убери руки! — К Роберту вдруг вернулись силы. — Это мой виски. Купи себе бутылку и делай с ней что хочешь.
— Я не собираюсь из нее пить, — успокоил его гармошечник. — Сейчас верну, если хочешь насмерть отравиться.
Джонсон позволил ему взять бутылку и обнюхать горлышко.
— Да из нее просто несет крысиным ядом! Ленни отравил тебя, — спокойно констатировал фальшивый Сонни Бой. — А ведь я говорил тебе, не пей из бутылки, которую не сам открывал.
— Дай сюда, — Джонсон протянул руку за бутылкой, получил ее и отхлебнул еще глоток. — Если это крысиный яд, в тебе он течет вместо крови.
— Эй, вы что, трепаться сюда пришли? — крикнул музыкантам кто-то из публики. — А играть кто за вас будет, черти ленивые?
Ханибой с сомнением покосился на Джонсона. Тот взял первый аккорд «Дамы пик», сбился, бессильно опустил правую руку. Повернулся к публике.
— Я прошу… прощения, но… мне нехорошо сегодня… Я не смогу больше играть.
Послышался недовольный ропот. До Джонсона донеслись и крики:
— Это еще что за хрень?
— Да ты просто нажрался!
— Перестань выпендриваться и играй!
Роберт снова взял первый аккорд, но пальцы не слушались его. Он пошатнулся и рухнул бы, если бы лже-Сонни Бой не обхватил его за талию.
— Спокойно, ребята, сейчас мы продолжим играть, только отправим Роберта домой. Вы же видите, он сегодня нездоров, — сказал Эдвардс. — Давай, Сонни Бой, вытащим его во двор, а там кто-нибудь да отвезет его в Гринвуд.
Джонсон не сопротивлялся. Во дворе его вывернуло.
— Простите… ребята… в долгу не останусь, — прошептал он, когда его укладывали в повозку.
Очнулся Роберт у себя дома — то есть в домике на Янг-стрит. Домик этот вполне мог быть собран из нескольких больших ящиков: узенький фасад, низкий потолок, три комнаты анфиладой, так что если бы кто-то выстрелил от входа из дробовика, дробинки, пролетев через весь дом, застряли бы в дальней от улицы стене. Кто-то заботливый снял с него пиджак, брюки и ботинки, а у кровати поставил таз. Джонсон тут же засунул в глотку два пальца, но желудок его был пуст. Он словно выкупался в холодном поту. Встать не стоило даже пытаться. Но Роберт никогда не был благоразумным, так что сполз с кровати — и оказался на четвереньках. Теперь он не мог ни выпрямиться во весь рост, ни вскарабкаться обратно на кровать.
Тут Роберт услышал скрип входной двери и следом — плохо пригнанных половиц. С трудом подняв голову, он распознал в своем госте белого человека, одетого, несмотря на жару, в темный костюм-тройку.
— Никак, Роберт, собираешься меня облаять, — сказал белый. — И то: дверь открыта, а дом, кроме тебя, никто не сторожит.
— Что вам нужно? — прохрипел Джонсон.
— Дай-ка я помогу тебе лечь. Ты все-таки музыкант, а не сторожевой пес, верно?
Белый подхватил Джонсона под мышки и легко, будто вовсе невесомого, поднял на кровать. Роберт рухнул на спину, а гость подтянул к кровати табуретку и уселся на нее, скрестив ноги в дорогих ковбойских сапогах из змеиной кожи.
— Я приехал звать тебя выступить в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, — сказал белый. — Запись, которую сделал Дон Ло, произвела сенсацию среди всяких яйцеголовых профессоров на Севере. Они говорят, ты король Дельты.
Джонсон слабо улыбнулся.
— Сам ты король, — выговорил он.
— Я? Это смотря с кем сравнить. А вот перед тобой я, пожалуй, виноват. Я к тебе опоздал.
— Меня отравили, — прошептал Джонсон. — Я не доеду до Нью-Йорка.
— Я не в этом смысле опоздал. Тебе от меня ничего не досталось. Где твоя гитара, Роберт?
Джонсон скосил глаза в угол комнаты. Тот, кто доставил его, прислонил там гитару к стене. Гость неторопливо проделал путь до угла, поднял инструмент, вернулся на табуретку и стал его настраивать.
— Такой музыкант, как ты, не должен играть на этом ящике для отбросов. Тебе нужен хороший инструмент. Может быть, даже не гитара, а скрипка.
— Скрипка? Да ты рехнулся, друг. Я ее и в руках-то не держал.
Посетитель тем временем настроил-таки «ящик для отбросов», извлек из кармана медиатор и начал задумчиво перебирать струны. Он не столько даже пел, сколько приговаривал:
Я опоздал к тебе, Роберт,
Я очень сильно опоздал.
Бог дал тебе чуткие уши,
А я ничего не дал.
Вот ты стоишь на четвереньках,
Пускаешь слюни, как пес.
Тебе уже не нужно, Роберт,
То, что я принес.
Все дело в том, глупый мальчишка,
Что я безнадежно опоздал.
Бог дал тебе ловкие пальцы,
А я ничего не дал.
Жалкий домишко, казалось, весь вибрировал от тугого, почти колокольного звона струн. Что сделал с гитарой белый незнакомец, чтобы она так звучала, Джонсон не разглядел — это и понятно, он вообще был еле жив. Но чувствовал, что, даже если бы смотрел во все глаза, все равно не понял бы.
— Ты кто такой? — еле шевеля губами, прошептал музыкант.
— Ты еще спрашиваешь? — Гость поднял на него черные, словно совсем без зрачков, глаза. — А сам веришь в свою историю про перекресток?
— Это… не моя история. Я… верю, что Спаситель жив. И что позовет меня… восстать… из могилы.
Невесть как сохранившийся в нем кусочек случайно услышанной проповеди вырвался, словно извергнутый очередным сухим рвотным позывом.
Гость поднялся с места и положил гитару на кровать рядом с Джонсоном.
— Ну извини, — сказал он со вздохом, повернулся на скошенных каблуках своих ковбойских сапог и вышел вон.
Берт Кампферт, Strangers in the Night
Нью-Йорк, 2012
Штарк звонит Молинари в восемь тридцать на следующее утро после Софьиного открытия. Сыщик едва отдирает голову от подушки: вчера они с расстроенной Анечкой отправились продолжать вечеринку. В отличие от опытной московской тусовщицы Молинари, если уж начинал развлекаться, остановиться никак не мог, и прошлую ночь помнил смутно. Было, кажется, несколько мест со все более замысловатыми коктейлями, а в конце мягкая Анечкина рука, отстраняющая его и захлопывающая дверь гостевой спальни. Она никогда не запиралась на замок, показывая, что доверяет ему, как другу, и по-прежнему не давала ни малейшей надежды.
Теперь она еще спит: во всяком случае, из спальни — ни звука. Молинари усилием воли выдирает себя из кровати и борется с желанием приоткрыть заветную дверь. Наконец решает вместо этого написать Анечке записку. Быстро приняв душ, натянув джинсы и белую футболку, он вытаскивает из принтера чистый лист бумаги и выводит на нем от руки: «Пошел завтракать со Штарком, он обещал хорошие новости. Расскажу, когда вернусь. Принесу пирожных». Некоторое время думает над подписью. «Люблю. Том»? Тьфу ты, пошлятина! Ничего не добавив к записке, Молинари оставляет ее на кухонном столе: он знает, что Анечка, еще с полузакрытыми глазами, выползет сюда за кофе. Тихо закрыв за собой дверь, сыщик сбегает по лестнице — лифта в доме нет — и шагает на север в сторону Одиннадцатой улицы. Идти ему всего пару кварталов.
