Тара Янцзен - Безумно холодный
О том времени, что они провели вместе, он точно знал лишь одно: она была захвачена им так же, как и он ей. Эмоционально и физически. Но она не испытывала страха, что восхищало его еще больше.
Ей стоило бояться его. От него всегда были одни неприятности, он всегда искал себе новых — слишком тупой, чтобы бояться чего-либо. Они с парнями со Стил Стрит смогли переиграть полицейских и перехитрить банды, отстояв за собой центр Денвера. Они зарабатывали себе на жизнь. У них появились враги, и каждый из них определил границы, за которые никогда не переступал.
Но только он провел месяц в Браун Пэлэс, занимаясь любовью с Американской Принцессой — и он хотел сделать это снова. Получить тридцать дней и тридцать ночей, чтобы попытаться насытиться ею.
Через окно Роксанны он потянулся к рычагу под пассажирским сиденьем. Откинувшись назад, оно отъехало, и он пролез в окно следом, опускаясь на нее сверху. Направляясь к заднему сиденью.
Смахнув с ее коленей пустой стаканчик, он скользнул руками под ее платье. О да, именно этого он и хотел.
— Хокинс, — выдохнула она, и он снова накрыл ее рот своими губами, по-прежнему такими сладкими.
Повернувшись на бок на пассажирском сиденье, он притянул ее к себе, скользнув ладонями по кружевным трусикам, потом под них.
— Хок…
Он снова поцеловал ее, мучая ее губы, всасывая ее язык в свой рот, открывая губы еще шире — поглощая ее.
Притягивая ее бедра к себе, он потянулся вниз и скинул с ее ноги сандаль, потом провел ладонью вверх-вниз по ступне, массируя мышцы. Ее резкий выдох, рожденный где-то глубоко внутри нее, коснулся его губ. Ее ноги скользнули еще выше по его бедрам. Ее руки лежали на его груди, то ли притягивая ближе, то ли отталкивая. Он пока не мог сказать точно.
Может, она и сама не знала, но губы ее были такими сладкими, язык дразнил его, возбуждая с невообразимой силой, заводя его, как заводило ее нижнее белье.
Черт, у нее был тяжелый день, просто жуткий, что-то среднее между гонками на выживание и фактором страха. Но он хотел именно этого, именно в этом он нуждался с того момента, как она засунула руку в его штаны и решила их дальнейшую судьбу. Он был обречен. Он не сможет избавиться от нее, покрайне мере — в скором времени, а может — никогда. И он хотел ее. Каждая клеточка его тела была готова заняться с ней любовью, утонуть в ней. Оторвавшись от ее губ, он поцеловал плечо, провел языком по коже.
— Хокинс, пожалуйста… — прошептала она, коснувшись теплым дыханием его уха.
«Пожалуйста, что?» — спросил он себя, остановившись. Спустя одну долгую минуту тишины, он еще раз поцеловал ее плечо и поднял голову.
Некоторые вещи нужно знать наверняка.
Встретившись взглядом с ней, он провел ладонями по ее бокам.
— Пожалуйста, что, Кэт? — Он нашел бегунок молнии и потянул его вниз. — Пожалуйста, займись со мной любовью, Хокинс, потому что никто другой никогда, никогда, никогда… — Он повторил ее слова, точно зная, что они имела в виду, потому что никто другой тоже «никогда, никогда, никогда» не делал с ним ничего подобного. У него был классный секс, да, но никогда не было ничего похожего на то, что она делала с ним, выворачивая его наизнанку и рождая в сердце столько любви, что, казалось, он может умереть от нее.
Это можно отдать только один раз в жизни, и он отдал это ей.
Скользнув руками за открывшуюся молнию, он прижался губами к ее уху.
— Ты знаешь, я сделаю это для тебя, Кэт, — прошептал он, целуя ее и проводя носом по коже. — И буду делать каждый раз, если ты этого хочешь. — И так и будет, сотнями разных способов, а потом — все сначала.
Прикусив зубами ее челюсть, он почувствовал, как она дрожит. Из ее горла вырвался неровный вздох, и он почувствовал, как ее бедра поднялись навстречу — еда заметное движение, но он ощутил его.
— Ты… Я же тебе даже не нравлюсь.
Ну, это было не совсем точно, а когда он разденет ее, она вообще начнет нравиться ему еще сильнее, но этого говорить ей не стоило — даже если это и было правдой.
А оно было. Есть что-то удивительно приятное в обнаженной женщине в твоих объятьях, женщине, которая тает от твоих прикосновений, женщине, готовой принять тебя внутрь, особенно, если ты думаешь, что она самая красивая из тех, кого тебе доводилось встречать, а ее губы такие сладкие, а ее руки касаются тебя, и ты знаешь, в самой глубине души знаешь, как хорошо вам будет вдвоем.
Что ж в этом ему могло не нравиться?
— Нет, — возразил он. — Проблема как раз в том, что ты слишком сильно мне нравишься. — Это было весьма откровенное признание и сигнал к бегству. Может, это из-за ситуации, потребовавшей сохранять лицо и гордость, но руки свои от нее он не убрал. Он не отодвинулся от нее, не дал ей больше места, он даже не поднял голову от изгиба ее шеи.
Как раз наоборот — он снова прижался к губами к мягкой, сладкой коже за ее ухом. Попробовал ее языком. Скользнув одной рукой вверх по ее телу, он перекинул ее волосы за плечо, пропуская шелковые пряди через пальцы.
Он совершал одну огромную ошибку за другой, скользя другой рукой к ее ягодицам и прижимая их сильнее к своим бедрам, помогая ей принять решение, покусывая ее горло зубами, позволяя ее аромату соблазнять его.
Господи, как он скучал по ней, по ее нежности, по ее желанию, по сногсшибательной мягкости ее рта и по жаре, скрывающейся под слоем льда. Она была такой молодой, такой милой — самой потрясающей любовницей из всех, что у него были, включая всех после нее. Не самой искусной, но самой потрясающей. Она говорила с ним по-французски, шептала ему что-то на ухо, практически спалив его заживо. Ему это нравилось.
Он любил ее, как не любил никого ни до, не после.
Он крепче сжал ее предплечья и снова скользнул языком по ее губам, заявляя на нее свои права. Он не отпустит ее, не сегодня.
КЭТ хотелось плакать. Если бы ей удалось хоть на секунду перевести дыхание, вероятно, она бы зарыдала. Но сделать что-то с дыханием не получалось — Хокинс целовал ее, не останавливаясь, прикасался к ней.
У него были волшебные руки, совершенно чудесные, а вкус его губ мешал ей нормально дышать. Ни один мужчина не был похож на Кристиана Хокинса: опасно восхитительного, поразительно мужественного, утоляющего жажду, о которой она и не подозревала, пока впервые не поцеловала его. Весь день она так сильно хотела его, хотела даже сильнее, чем в ту первую ночь столько лет назад. Той ночью она жаждала его, жаждала так сильно, что была готова броситься в его объятья.
Тогда она была так напугана, рана на руке болела — она просто обезумела от всего, что случилось с ней и ее платьем. И она была очарована, просто заворожена поразительно красивым парнем, спасшим ее. Он представлял собой самое потрясающее смешение уличной грубости и природной элегантности — шесть удивительный футов дикой гибкой силы, шелковистых темных волос и скул — татуированный, с ножом, грубой речью, но такой осторожный в обращении с ней. Он всегда действовал уверенно: когда оказался лицом к лицу с теми парнями, когда водил свою дикую машину, когда был с ней. Он был уверен в себе с той минуты, когда увел ее из аллеи, до той минуты, когда подвел ее к двери номера. Тогда он начал колебаться, а она так испугалась, что он уйдет, что потеряла дар речи.
Потом она все же выдавила из себя нужные слова, и он согласился остаться ненадолго, пока она не почувствует себя лучше — в безопасности. Ее спасением стало обслуживание. Она делала заказ трижды: ужин, десерт, шампанское. Ему это показалось клевым.
А ей казался клевым он. Уверенность в себе позволяла ему открыто восхищать гостиничным номером и замечательной едой. Он был таким красивым, что она просто не могла отвести глаз — что он в какой-то момент заметил.
— У меня на лице мороженое? — спросил он, наклонившись через стол и зависнув над «Вишневым юбилеем» с ироничной улыбкой.
Она заказала это десерт только для того, чтобы удивить его тем моментом, когда официант подожжет деликатес. Она очень хотела произвести на него впечатление. Он был всем, что она хотела иметь, всем, чем она хотела быть — диким, свободным, не подчиняющимся ничьим правилам.
— Нет, — сказала она, смущенная тем, что он заметил, как она глазеет на него — снова.
Тогда он рассмеялся, откинувшись на кресле и проведя руками по волосам. Удивительно, но парень, шатавшийся по улицам Денвера и явно имевший близкое знакомства с темными переулками, носил слаксы, не джинсы, и странную шелковую рубашку, расписанную пальмами, которая смотрелась бы неуместно на любом другом. Ему же она придавала уверенной крутости.
— Боже, у меня будет столько неприятностей, — сказал он в потолок, потом снова рассмеялся и вернул кресло на все четыре ножки. — В моем списке на сегодня еще две машины, которые нужно забрать. А если Спарки не получит эти две машины, в его списке окажусь я. А это не самое приятное местечко.
