Джеффри Форд - Год призраков
Парень наклонился и прошептал:
— Идите за мной, только без шума.
Мы прошли сквозь калитку, и в этот момент вспыхнули фары автомобиля, который свернул с Хаммонд-лейн на Катберт-роуд. Мне пришлось пошевеливаться, чтобы не отстать от Джима и незнакомого парня. Тот провел нас позади дома, и скоро стало ясно, что он прекрасно здесь ориентируется. Парень назубок знал все места, где можно было протиснуться между штакетинами в заборе, где стоял шезлонг или свисала ветка, помогавшие перебраться через ограду, ему были знакомы все тропинки между деревьев и кустов. Мы проделали путь с одного конца Катберт-роуд на другой, как белки Барзиты.
Мы вышли на задние дворы, где пересекались Катберт и Миртл, и спрятались за садовыми качелями.
— Подождем здесь, — сказал парень.
Я обратил внимание, что волосы у него волной начесаны вперед, а на ногах белые кеды. На груди висела тоненькая серебряная цепочка с распятием. Вскоре медленно подкатила длинная машина. За рулем сидел мистер Уайт и крутил головой по сторонам, оглядывая газоны перед домами. Машина несколько секунд постояла перед одним из домов, потом двинулась дальше и исчезла из вида. Как только она скрылась, мы на полной скорости понеслись по проезжей части улиц Миртл и Катберт до задних дворов, что граничили с задними дворами Уиллоу-авеню. Мы чувствовали себя здесь как рыба в воде.
Парень повел нас к обвитой плющом беседке Курдмейеров. Под ее решетками мы наконец остановились.
— Ваш дом прямо на другой стороне улицы, — сказал он. — Следите за фарами.
— Ты знаешь человека в белой машине? — прошептал Джим.
Парень улыбнулся одной стороной рта:
— Конечно. Я все видел.
Мы поблагодарили его за наше спасение и направились через двор Курдмейеров к нашему дому.
— Приходите еще как-нибудь вечерком, — предложил он. — Я вам тут все покажу.
Мы с Джимом оглянулись, но парень уже исчез.
Пробраться назад к себе было нелегкой задачей — нужно было медленно открывать двери и красться на цыпочках. От тепла и полной тишины возникало ощущение, что дом погрузился в сон. Когда мы проходили через кухню, я взглянул на часы: половина двенадцатого. Мама лежала там же, где мы ее оставили, — на диване. Мы прокрались мимо нее и перед самой лестницей услышали, как она пробормотала какую-то фразу со словом «роскошный». Джим повернул голову и улыбнулся мне. Шагая тише, чем мистер Уайт, мы оказались на площадке перед нашими спальнями. Я добрался до своей двери. Джим пошел за мной, остановился у входа в мою комнату и прошептал в темноту:
— Ты знаешь, кто это был?
— Кто? — спросил я, бросая куртку на стул.
— Рэй Халловей.
Улыбнись
После посещения цирка мама пребывала в необычном настроении. Такое уже случалось раньше: ее злость каким-то образом переплавлялась в энергию. Я почти слышал, как эта энергия булькает в ее голове. После обеда мама уже не сидела с сигаретой, уставясь в никуда. Теперь она была сама активность и вечерами строила проекты — один за другим. Она рисовала, сочиняла, придумывала телерекламу на конкурс, объявленный производителями «Еврейской национальной салями». Поведав всем об этом, мама пропела сочиненную ею на мотив «Хавы Нагилы» песню. Там были такие строки: «Даже всезнающий свами ест „Еврейскую салями“». Мама сказала, что в конце должны быть воздушные шарики, конфетти и пушки, стреляющие салями. Мы согласились, что это здорово придумано. Исполненная надежд, она отослала свой проект по почте, а следующим вечером принялась рисовать гору Килиманджаро.
Отец остался таким же, что и прежде. Каждое утро в пять часов звонил будильник. Он садился в нижнем белье на краю кровати, ссутулившись, тяжело дыша и кряхтя каждые несколько секунд. Потом со стоном поднимался на ноги и надевал рабочую одежду, которую носил прошлым днем. Отец расчесывал волосы, приглаживал их водой и в пять двадцать уже сидел на кухне с закатанными рукавами — курил, прихлебывая растворимый кофе, и не отрывал взгляда от часов над задней дверью. В пять тридцать он поднимался и ставил чашку на кухонный стол.
За дверью у Деда шел его собственный конкурс. Каждый день, просчитав своих лошадей, он брал мешочек с конфетами и клал его на стол. Надо было выдумывать новые названия для конфет. Дед раздавал всем карамельки с орехами. Коричневая масса вязла у меня на зубах. Дед сидел в боксерских трусах и футболке, записывая на полях старой газеты:
Орешни.
Тягучки.
Сладкучки.
Для Бабули каждое утро начиналось с выдавливания половинки лимона в стакан с кипятком. Она выпивала горячую жидкость в один присест, шевеля губами и делая глотки, пока не оставалось ни капли. За водой с лимоном следовала миска холодных слив в собственном соку.
— Почему бы тебе не поесть динамита? — спрашивал Дед.
После завтрака Бабуля в халате и сеточке на волосах сто раз проделывала путь из одного конца своего жилища в другой.
Мэри сидела в уголке у забора за кустами форзиции и курила сигарету. День был пасмурный и ветреный. Из кухонного окна я видел, как Мэри разговаривает сама с собой.
Мы с Джимом решили заглянуть в Драный город. Включив солнце, Джим поднял фигурку Рэя, которая давно лежала без движения на боку, за домом Халловеев, а потом взял фигурку бродяги. Протянув их мне, он сказал:
— Я думаю, это один и тот же человек.
Я кивнул.
— Может быть, когда его родители переехали, он сбежал и вернулся сюда, — предположил Джим и вернул фигурку Рэя на фанерный щит, а бродягу уложил в Зал славы — осторожно, чтобы его булавочные руки не повредили других, мирно упокоившихся там.
— И где же он живет?
— Наверняка в их старом доме. Тот все еще пустует. Вот почему Мэри оставила Рэя за домом.
— И что же — его никто не ищет?
— Может, и нет — ведь ему уже восемнадцать.
— Но что он здесь делает?
— Вот мы у него и спросим.
— Как-нибудь потом, — сказал я. — Не хочу, чтобы меня поймали.
— Рэй знает, чем занимается мистер Уайт. Он поможет нам спасти Питера Хортона. И потом, он такой крутой, правда?
— Он здорово бегает.
— Интересно, не ест ли он с помойки.
Я представил себе Рэя в лунном свете — как он поднимает крышку мусорного бачка и находит там розовую шляпную коробку с землей внутри.
Потом Джим доснял пленку в фотоаппарате, щелкая всех подряд. Он снял Бабулю в халате и сетке на волосах — та грозила ему кулаком и улыбалась. Он подкараулил Деда за чтением программы скачек, с сигаретой в зубах и очками на кончике носа. Мэри выставила вперед свой полицейский значок, мама помешивала в большой кастрюле оранжевую похлебку, папа смотрел перед собой, и Джим запечатлел все это. Джордж вовсю натягивал поводок, торопясь облегчиться на заднем дворе, и Джим поднял камеру. Собака сидела к нам спиной, но я позвал ее: «Джордж. Эй, Джордж, Джорджи».
Джим навел камеру со словами: «Джордж, улыбнись. Улыбнись». Пес оглянулся на нас через плечо и зарычал, обнажив нижние зубы. Джим щелкнул, а затем попросил Мэри снять его и меня. И мы встали бок о бок перед входом в сарай.
Разоралась не на шутку
Пока Крапп потел, рассказывая про Литтл-Биг-Хорн,[58] я пытался следить за Хинкли. Он сидел через два ряда вбок от меня и чуть впереди, так что мне был виден только его профиль — рыжие волосы, веснушчатая белая кожа, натянутая на скулы. Я не верил, что ему хватит смелости сказать Лу, будто Мэри помогла Питеру Хортону разбить окно, но все же присматривал за ним. Сомневаться меня заставлял вид кадыка, который прыгал туда-сюда под кожей его тощей шеи. Когда Крапп принялся изображать последний бой Кастера, Хинкли бросил взгляд через плечо, словно уловил мои мысли о нем, и поймал мой взгляд. Заглянув мне в глаза, он тут же отвернулся.
— Он стоял вот так, — сказал Крапп, расставив ноги и держа в обеих руках невидимые шестизарядные револьверы. — В живых никого больше не осталось, и он держал оборону на маленькой горке. Его окружало море индейцев на лошадях, с луками и стрелами. — Крапп прицеливался и стрелял из револьверов, которых у него не было. — Кастер был классным стрелком и каждой оставшейся пулей убивал по индейцу. Но тут на него дождем посыпались стрелы… — Крапп получил одну в спину — от Тима Салливана. — Когда пуль в револьверах не осталось, он вытащил саблю из ножен.
Медленным движением Крапп извлек саблю и замер, уставив ее острие в потолок. В него попадали все новые стрелы, и каждый раз он дергался. Наконец Крапп скорчил гримасу — лицо его должно было выражать агонию, но больше напоминало задницу Кастера во время последнего испражнения героя. Когда представление закончилось, все рассмеялись. Крапп выглядел сконфуженным и готовым вспылить, но вместо этого улыбнулся. Мгновение спустя он поклонился. Последовало молчание, и вдруг мы все одновременно почему-то решили похлопать ему.
