Джефф Лонг - Стена
Браслет был сделан из человеческих волос, из любовно сплетенных длинных белокурых локонов, выцветших почти добела на солнце, которое представлялось сейчас только воспоминанием. Хью сразу понял, кому принадлежали эти волосы. Теперь ему было неясно лишь, когда и как Огастин срезал этот локон с ее головы: у спящей или бодрствующей, с разрешения или без спроса?
18
Они вышли к зоне, где начинался лабиринт трещин. Каждая из них уходила в дым, а у скалолазов не было никакой возможностей понять, какая из них ведет в нужном направлении. Судя по всему, здесь предстояло потерять немало драгоценных часов.
Хью должен был подстраиваться под Огастина, который, как ему казалось, был прекрасным скалолазом. Но вероятно, из-за поспешности и усталости он действовал очень неловко. Его руки срывались с зацепов. Ноги ударялись о скалу. Наверно, он не зря славился как замечательный спасатель, но не имел никакого дарования к поиску нужного пути, а немногочисленные следы, которые могли оставить за собой проходившие здесь женщины, были спрятаны под слоем копоти. Когда выяснилось, что трещина ведет не туда, Огастин попробовал вторую, затем третью, и каждый раз после подъема ему приходилось спускаться, кропотливо снимая расставленную страховку.
— Такое впечатление, что они не подпускают меня, — сказал он после очередной попытки.
Их положение действительно не порождало оптимизма. Огастин сначала безуспешно попробовал добраться сюда черным ходом с вершины, а теперь выяснялось, что и могучая парадная дверь тоже, вероятно, заперта. Чем ближе они подбирались к пропавшим женщинам, тем сложнее становился путь.
— Мы пробьемся, — сказал Хью. Он уповал на свою записную книжку в кожаном переплете, куда по старой привычке записывал подробности последнего подъема. — Но для таких вещей требуется время.
— У Анди нет времени, — ответил Огастин и, не дав себе ни минуты, чтобы перевести дух, кинулся на штурм следующей трещины.
Когда он вернулся с четвертой обманной трещины, было потеряно уже пять часов, и Огастин начал всерьез психовать. Больше всего он терзался тем, что возлюбленная пошла на такой риск.
— О чем она думала? — сокрушался он. — Давно уже следовало понять, что они пытаются прыгнуть намного выше собственных голов.
— Но ведь они добрались сюда, — ответил Хью. — А вершина находилась совсем рядом.
— Вершина… — злобно бросил Огастин.
— Мы смотрим на солнце, и порой оно ослепляет нас, — сказал Хью, которому нынешняя хмарь еще сильнее портила настроение. — Сами знаете, как это бывает.
Он был удручен массовым помешательством, первой жертвой которого оказался Льюис, а теперь Огастин. Сильные мужики, одинокие скитальцы больших стен завидовали безрассудному порыву трех женщин. Без сомнения, для них это было формой проявления сожаления о своих потерях, но к нему примешивалась и некоторая зависть. А помимо этого имела место и подспудная ревность, как будто женщины нарушили некую установленную для них границу.
— Ей было совершенно нечего делать с ними.
— Мы живем в свободной стране, — возразил Хью.
— В ее поступках даже и не пахло свободой. Они попросту промыли ей мозги.
Хью промолчал. Огастина, по крайней мере в его нынешнем состоянии, нельзя было отнести к числу тех, чьи слова следовало непременно принимать во внимание.
— Они были ведьмами, — продолжал Огастин. — Кьюба и Кэсси. В особенности Кьюба.
— А разве это не общее свойство всех альпинистов? — спросил Хью. — Мы все по уши сидим в магии. Гудини был щенком по сравнению с нами. Такое место все мы, если не считать художников, занимаем в большой схеме.
— Самые настоящие ведьмы, — возразил Огастин. — Те самые, которые варят зелья. Они постоянно что-то мешали в горшках, или ставили бродить какие-нибудь пюре, или собирали грибы. Всегда тайны, всегда какая-то чертовщина. Кьюба особенно. Она говорила, что ее мать была cuarandera.[25] Может быть, это даже правда — она приехала издалека. Родители стали el Norte,[26] когда она была еще маленькой.
С одной стороны, все это не должно было иметь ровно никакого значения для Хью, висевшего на стременах над бездной. И все же эти бредни насчет cuarandera, как ни странно, казались ему очень важными, и не только для Огастина, но и всего их восхождения. Это являлось недостающим звеном, а может быть, необходимой опорой.
— Она увлекалась шаманизмом?
— У нас в Арканзасе таких называют бабками. Это знахарки и повитухи. Некоторые из них возятся со змеями и говорят по-змеиному.
Значит, мальчик с юга, сказал себе Хью, наконец-то поняв, почему Огастин говорит с таким редко встречающимся акцентом. Он представил себе Энди из Мэйберри, жаркое душное лето и малыша с рогаткой. Возможно, все происходило совсем не так, но он не мог представить себе иного пути, который мог бы привести Опи[27] в Долину гигантов.
— Эта Кьюба, о которой вы говорите… — сказал Хью. — Такое впечатление, будто она пристрастилась ко всяким дерьмовым суевериям, которые любят многие альпинисты. Отправляются на большие и малые высоты и выдумывают всякую ерунду, которая их будто бы обновляет.
— Она не только изобретала. Она дурила им головы. Ей хотелось заиметь последователей.
— Так это было чем-то вроде культа?
— Какой там культ, их можно было по пальцам пересчитать, — ответил Огастин. — Но в ней было нечто такое, что они хотели увидеть, загадка вроде тех, что задавал Сфинкс. Такое, что мимо нее было трудно пройти и не прилипнуть. Так она и зацепила Анди — зацепила и привязала к себе. Они пили чай из ядовитого плюща, чтобы приучить организм к яду. Они постились до судорог. Они занимались йогой в грязи и распевали мантры на рассвете. Ну и все такое.
— Горный мистицизм, — заметил Хью.
На определенном этапе им баловались чуть ли не все серьезные альпинисты. Он сам подростком становился под холодный душ в полной темноте и подолгу учился завязывать узлы одной рукой. Где-то он прочитал или услышал, что так поступали великие британские и немецкие альпинисты. Они с Льюисом зимой подолгу ходили, держа в голых руках комья снега, чтобы закаляться для зимних восхождений, таскали на себе набитые кирпичами рюкзаки, весившие столько же, сколько они сами, — тоже для тренировки. Практикуясь в скалолазании, они спорили том, что лучше, дзен или тантризм, давали клятвы на крови и устраивали настоящие тантрические сеансы с Рэйчел и Энни перед серьезными восхождениями. И конечно же, брехали на луну. Да, чушь собачья, но ведь невинная чушь, стадия развития, и только.
— У Кьюбы разболелся зуб, — продолжал Огастин. — Она заставила Анди выдернуть его обычными плоскогубцами, прямо на автостоянке в Лагере-четыре.
Хью нахмурился.
— Плоскогубцами?
— Это было нечто вроде обряда посвящения. Кровавый ритуал. Вы только подумайте! Она заставила Анди причинить ей боль, чтобы, как она говорила, освободить ее. Она дала ей силу. — Огастин никак не мог остановиться. — Кэсси забеременела. Кьюба напоила ее отваром трав и грибов и вызвала выкидыш. То, что вышло, они захоронили на вершине горы. Вы имели в виду эту мистику?
— Они делали такое? — немного помолчав, спросил Хью.
— Анди очень уязвима. Она хрупкая. Ее легко сломать. Вы слышали, что случилось с ее братом и со мной.
Этот вопрос не застал Хью врасплох.
— Так, краем уха. Меня это, в общем-то, никак не касалось.
— Но вы пошли со мной в одной связке, верно? Это вас касается целиком и полностью.
— Да, я пошел с вами. И это должно послужить вам ответом на все вопросы.
Может быть, и должно было, но не послужило. Огастин отвык от доверия. Прежде всего, по-видимому, он сам не доверял себе. Случившаяся трагедия выедала его изнутри. Патагония оказалась для него самым настоящим раком. Он встретился взглядом с Хью; был он виновен или нет, но в его глазах светилась одержимость.
— После моего возвращения с Серро-Торре Анди никак не могла прийти в себя, — сказал он. — Она не знала, что думать, кому верить, к кому повернуться. Я и сам находился в черт-те каком состоянии. Не знал, что сказать. Я сожалею? Я угробил твоего старшего брата во время пурги, а сам остался жив, вот ведь облом какой — так, что ли, я должен был говорить? А ведь были самые разные слухи. Вы слышали разговоры о людоедстве?
Ранен в самое сердце, сказал себе Хью. У него уже мелькала мысль, что, вероятно, трагедия в Патагонии и явилась причиной перехода Огастина к спасательной работе. Версия епитимий это вполне объясняла. Льюис был прав. Чувство вины как причина болезни.
— Наплевать на слухи. Жизнь без них не обходится, — сказал он. — Такова людская природа. А самые гадости начинают говорить как раз тогда, когда тебе хуже всего. Уж я-то знаю. Но по большому счету все это чушь собачья.
