Франк Тилье - Головокружение
– Ты крепкий. Надо держаться.
Он вцепился пальцами мне в спину:
– Когда я умру, ты… меня обмой, заверни в ткань… и помолись за меня…
– Даже и не думай умирать, понял?
– Ты… сможешь это сделать, Жо? Ты мне… как родной… Я тебя очень люблю… дедушка…
– Я тоже тебя люблю. А прежде… вообще мог бы влюбиться.
– А… это не надо… Есть еще одна вещь… последняя… Меня зовут не… Умад… Я и тут соврал… Моя фамилия…
Он дернулся и затих. А мое тело словно разрядилось: холод того, кого я пытался согреть, перешел в меня, и сразу накатила слабость. Тьма была почти полная, только со стороны ледника мерцал слабый огонек. Фарид умирал, и меня охватило отвратительное чувство бессилия: он сдался, прекратил бороться за жизнь. И теперь мне оставалось только согревать его и ждать.
Макс, Макс, Макс… Это имя без конца вертелось у меня в мозгу. Я думал о Клэр, о Франсуазе, о горах и о том, что произошло там, наверху, на Сиула-Гранде… Я закрыл глаза, и целый вихрь беспорядочных воспоминаний на несколько минут унес меня в прошлое…
39
На самом деле убеждения гораздо опаснее лжи.[23]
Фридрих Ницше. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов (1878)Октябрь 1991 года.
Спустя пять месяцев после смерти Макса.
Часть какого-то дома. В центре кухни мы с Франсуазой, ни печальные, ни веселые… Картина встречи двух влюбленных, которая вполне могла быть и первой встречей. Встреча окрашена страстью, которую пытаются унять, словами, которые силятся не произносить, жестами, которые прячут украдкой. Цвета вокруг приглушенные, ни мрачные, ни яркие. Небо низкое, серое, солнца нет. Несколько незаживающих ран от обморожения еще остались у меня на руке, которая нежно берет Франсуазу за подбородок и приближает ее губы к моим губам. Мы целуемся. За нами виднеется детская коляска, из которой высовываются две пухлые ножки.
Конец мая 1991 года.
Пятнадцать дней после смерти Макса.
Зал аэропорта. Чемоданы, едущие по ленте багажного транспортера. Я посреди безымянной гудящей толпы. Накануне я специально побрился, чтобы выглядеть человеком, но отросшие волосы, растрескавшиеся от холода губы и впалые щеки сразу меня выдают, и ошибиться невозможно: я живой мертвец. Люди вокруг смеются, ликуют от радости, потому что скоро будут опять в кругу семьи. На заднем плане электронное табло с информацией о прибытии. Мой самолет тоже обозначен. Лима – Париж. Я печально смотрю налево, туда, где за плексигласовой стенкой могут появиться встречающие. Оттуда на меня смотрит женщина в черном кожаном пальто, ее темные волосы стянуты в такой тугой узел, что черты лица расплываются. Похоже, она плачет. Руки ее прижаты к плексигласу. Франсуаза меня ждет.
12 мая 1991 года.
День смерти Макса. На склоне Сиула-Гранде.
Наше иглу неожиданно осветила вспышка молнии. Мы провели ужасную ночь, пришлось выкопать пещеру в снегу, иначе мы умерли бы от холода. Вокруг нас, на тесных сводчатых стенках, поблескивают кристаллики льда. Мы с Максом вгрызаемся в снежное логовище айсбайлями.[24] И наконец пещеру прорезает конус света. Луч вполне живой, золотистый. Из наших ртов валит густой пар. В углу на плотно утрамбованном снегу лежат наши рюкзаки, на нагревателе стоит мятый металлический стаканчик.
Макс высовывает голову наружу:
– Погода хорошая. Гора наша!
И вот мы вылезаем на карниз. Сияет солнце, резко очерчивая гребни гор, окаймляя каждую выемку голубоватой тенью. Природа открывает дивный вид, и это придает нам мужества. А мужество понадобится: высота пять тысяч метров, да еще солидный перепад. Водрузив на нос солнечные очки, я переодеваюсь у входа в пещерку. Голый торс с двумя старыми шрамами обвязан понизу свитером. Три пальца у меня в плачевном состоянии, кончики почернели, и я не знаю, насколько глубоко проникло обморожение. Макс, как обычно, смотрит вверх. Он внимательно изучает вершину на фоне неба. Громадина в форме акульего зуба высится перед нами. До нее осталось метров сто.
Мой компаньон по восхождению, подбоченившись, стоит метрах в двух или трех от пропасти. Мы как тряпичные куклы, подвешенные между двух миров. Макс потягивается и улыбается мне:
– Ну что в мире может быть лучше? Ночью чуть не погибнуть, а наутро снова возродиться из пепла, как феникс…
Я улыбаюсь в ответ, съедаю черносливину и ставлю чай на горелку, которую мне с трудом удается зажечь обмороженными пальцами. Обернувшись, я вижу, что Макс стоит у меня за спиной. Его слова больно отдаются в ушах:
– Это будет наше последнее восхождение вдвоем. Когда я вернусь домой, мы с Франсуазой уедем.
Я не понимаю, и мои губы бормочут:
– У… уедете? А куда?
– Туда, куда ты не сможешь добраться. И ты ее больше не увидишь.
Он поднимает карабин и пристегивает к поясу. Потом, связавшись со мной крепким беседочным узлом, одаривает меня улыбкой:
– Я никогда не видел, чтобы ты отступал, Жо. Ты не сдашь ни метра гранитной стенки. Ты и в жизни такой, хуже лишая. Если уж ты что начал, то доведешь до конца. Это-то меня и пугает. Кончится тем, что ты ее у меня уведешь…
Он тычет пальцем вверх. Там, совсем близко, вершина.
– Погляди на вершину. Хорошенько погляди, как смотришь мне в глаза. Если ты считаешь, что, уехав с Франсуазой, я совершу паскудство, то давай вернемся. Я спущусь вниз вместе с тобой и отдам тебе свою женщину. Ну, как поступим?
Я не шевелюсь, закусив губы. Сердце у меня вот-вот разорвется. Макс ухмыляется:
– Я так и думал. Ты никогда не отцепишься от карабина, даже ради женщины. Потому что ни один альпинист в мире не повернет назад, находясь так близко от вершины. Эта вершина нужна, чтобы дальше планировать другой проект, еще более амбициозный и опасный. Вернуться назад – все равно что вскрыть себе вены и позволить времени вытечь сквозь них. Все равно что предать гору. Ты же альпинист, Жо, самый что ни на есть. Мы с тобой выкованы из одной стали.
Я трясу головой, на моей физиономии написан гнев.
– Я не такой, как ты. За пределами горы ты никого не уважаешь. Даже Франсуазу. Ты ее не заслуживаешь.
Он приподнимает веревку, которой мы крепко связаны:
– Может быть, Жо. Валяй, даю тебе последний шанс: вниз или наверх? Франсуаза или вершина?
Я смотрю наверх, а Макс, подняв руки, отходит к краю карниза. И вдруг связующая нас веревка натягивается: это обрушился карниз.
Макс исчезает из виду.
Он повисает в пустоте, и его удерживает только наша веревка…
40
На восхождении жизнь зачастую висит на ниточке.
Жонатан Тувье. Журнал «Внешний мир» (1990)У меня в ушах раздался хрип. Со слезами на глазах я вскочил, задыхаясь, перевернул мальчика-араба и принялся нажимать руками ему на грудь:
– Фарид! Фарид!
Я припал ртом к его безвольным губам, дышу изо всех сил, его грудь вяло приподнимается и снова опадает.
– Дыши! Пожалуйста, дыши! Борись! Борись! Борись!
Сил нет никаких, но я не привык отступать. Лоб у меня взмок, капли пота покатились на побелевшую грудь мальчика. Я жму и жму, нажимаю кулаками так же яростно, как Мишель вгрызается в лед. Я стучу ему по груди и кричу. Безжизненное тело подскакивает, как тряпичная кукла.
Все, сил больше не было. Я прекратил качать.
Фарид был мертв. Я долго плакал у него на груди, потом положил пальцы на веки и осторожно закрыл ему глаза.
Его история закончилась у меня на руках, как и жизнь Пока.
«Истина» забрала его.
41
Когда мне придет время умирать, я умру вдали от гор, в красивом месте, под пение птиц…
Личные заметки Жонатана Тувье (март 2007)Я оставался в палатке, пока грудь Фарида, прижатая к моей груди, не остыла. Не помню, сколько еще времени это хрупкое тело хранило тепло, но понемногу все, что можно назвать жизнью, уходило из него, растворяясь в проклятой пропасти. Я не верил в Бога и в загробную жизнь, а он верил, вот что было важно. И я всем сердцем надеялся, что он вырвется отсюда и поднимется в небо, которое так любил. Молча расстегнув молнию на спальнике, я раскрыл его и набросил на Фарида. Завитки черных волос выбились из-под покрова, и я наклонился и поправил их, чтобы тело скрылось полностью. Потом прошептал ему то, что, наверное, отец должен был бы сказать сыну: пожелал удачи и простил. Без сомнения, это была молитва.
Выйдя из палатки, я подошел к Мишелю, который молотил и молотил по льду.
– Фарид умер.
Он, пыхтя, обернулся ко мне:
– Видел, сколько я уже сделал? Хороша работенка, а?
И он отпихнул ногой горки ледяной крупы.
