Ты никогда не исчезнешь - Бюсси Мишель

— Послушай, Савина, ты понимаешь, что означает эта история с канеле? Выходит, что бы там ни говорила Мадди Либери, ее сын ничего не имел против меда. И никакой апифобии у него наверняка не было. Она с самого начала нам врала, а значит…

— Амандине лучше бы раз и навсегда послать Жонаса подальше! Я эту песенку наизусть знаю, он будет каяться, поднесет ей букет цветов, которые нарвет на лугу. «На этот раз, дорогая моя, я и вправду остаюсь навсегда!» И она снова развесит уши. Так все и будет продолжаться до тех пор, пока он не отправится рвать цветочки на другом лужке, у него по дому на каждый сезон и по жене у каждого подъемника. Да уж, сейчас самое время ему здесь объявиться — Том валяет дурака, а докторша Либери крутится около него…

— Вот-вот, — подхватил Нектер, — давай поговорим про Мадди Либери. Если она соврала насчет апифобии, значит, могла соврать и насчет всего остального. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что здесь что-то не так.

Савина в последний раз затянулась и раздавила окурок о подоконник.

— Этот козел опять ее растерзает, и мне потом придется собирать Амандину по кусочкам.

Нектер продолжал рассуждать вслух, не зная, слушает ли его Савина:

— Надо еще раз созвониться с Лазарбалем. Я одного понять не могу. Он ведь тоже должен был опрашивать булочников и знать про канеле. Но знал ли он про медовую фобию? Да что ж такое — только покажется, что картинка сложилась, тут же какая-нибудь деталь выпадет, как если бы не влез на место последний кусочек пазла, и начинай все сначала…

Савина захлопнула окно.

— Что ты сказал, Ники? Надо все начинать сначала? Начни, пожалуйста, извини, я не слушала. — Она оглядела комнату. — А ты что, не заварил мне чай?

32

Я убрала в чемоданчик стетоскоп, Амандина тем временем застегнула блузку.

— Все хорошо. Не беспокойтесь. Вам просто надо побольше отдыхать.

Она приподнялась, села. Если бы не Жонас, она никогда бы не согласилась лечь на диван и уж тем более не позволила бы мне ее осмотреть, послушать сердце, прощупать живот и груди. Амандина смотрела на меня убийственным взглядом, как будто я только что ее изнасиловала. С такой ненавистью, будто я украла у нее ее тайну.

И тут же перевела глаза на своего татуированного героя. Ненависть в ее взгляде тут же сменилась любовью. Жонас так и остался стоять, одну его руку удерживала Амандина, в другой у него была открытая бутылка пива.

Амандина влюблена и покорна, она из тех женщин, которые никогда не поймут, сами они выбрали участь Пенелопы или смирились с ней. Судьба жен моряков, дальнобойщиков, исследователей… Или серферов. А женщин, неспособных на страсть, неспособных к терпению, довольствующихся первым попавшимся мужчиной, заменой, тех женщин, кому не суждено упиваться пряным ароматом долгих объятий после разлуки, эти Пенелопы презирают. И когда их Одиссей наконец возвращается домой, они готовы вопить на весь мир: «Я была права!»

Я никогда такой не стану. Как же Амандина должна меня презирать!

Надолго ли Жонас останется на этот раз? Мне кажется, что он пришвартовал свой мотоцикл во дворе лишь на время, его одиссея еще не скоро закончится. Хотя не все ли мне равно, в конце концов… По крайней мере, у него достаточно влияния на Амандину, чтобы заставить ее заботиться о здоровье.

Я попыталась сделать примирительный жест, осторожно протянула руку, чтобы положить ее на живот Амандины, но та мгновенно отодвинулась от меня как можно дальше. Если бы Жонас не стоял рядом с диваном и не держал ее за руку, она бы уже убежала.

И я сказала:

— Не бойтесь, с вашим ребенком все в порядке.

Амандина на пятом месяце беременности, но окружающие об этом не догадываются. Одежда у нее всегда просторная, живот почти не заметен. Я выписала ей направление к гинекологу в Обьер и рецепт на спазфон и метопимазин — на случай болей или тошноты. Попыталась ее убедить, что теперь никто у себя на ферме не рожает и не лечится одними только травами, что существует ультразвуковое исследование и даже амниоцентез, что как минимум надо взять мазок, что это в интересах… младенца.

Не знаю, слушала ли меня Амандина. Рецепты остались лежать на столе, на видном месте.

Том куда-то подевался. Наверное, играл наверху, у себя в комнате. Мне так хотелось, чтобы он спустился. Или хотя бы появился на верхней ступеньке лестницы. Хотелось увидеть его…

Попросить у него прощения…

Спросить… У меня еще столько вопросов к нему осталось.

Меня накрыла тень. Массивная фигура Жонаса приблизилась. Он протянул мне руку и хищно улыбнулся:

— Без обид, доктор? И перестаньте валять дурака, отцепитесь от моего сына! Я вернулся. Беспокоиться незачем. Я за ним присматриваю.

Мне надо было уходить, выбора не оставалось.

Я пыталась уцепиться за что-нибудь взглядом — за это баскское стихотворение, «Txoria txori»? За мокрую куртку Тома в прихожей? И кроссовки его еще не просохли, Амандина об этом не позаботилась, да и где их сушить? В камине такая свалка, что огонь не зажечь.

Я вышла во двор. У стены велосипед Тома — Жонас, как игрушку, выдернул его из моей машины. Квадроцикл под навесом. Испуганные куры. Жонас наблюдал за мной, стоя у входной двери. Я смерила его взглядом и, смутившись, отвернулась. Светлые глаза в точности такие же, как у Тома, ни малейших сомнений.

Я должна сесть в машину, тронуться с места, выехать на дорогу.

И куда мне направиться?

Все ли в порядке с Томом?

У меня не было ни малейшего желания идти на работу.

У меня не было ни малейшего желания возвращаться домой к Габи.

У меня не было ни малейшего желания перестать валять дурака!

33

— Привет, Эстебан! Я думал, ты больше никогда не появишься!

Том стоял у фруадефонского источника. Эстебан, на полной скорости кативший вниз по шоссе, резко затормозил, поравнявшись с мальчиком.

— Ты без велосипеда?

— Да. Мне запретили кататься. И ходить в бассейн. — Том задрал штанину и приспустил носок. — Видишь, какой синяк!

— Ого… Это все из-за пчел?

— Ага. Мерзкие твари! Между прочим, ты меня тогда бросил!

Эстебан пристроил велосипед к камням источника. Казалось, он искренне огорчен.

— А что я мог сделать? Я думал, ты знаешь, куда бежишь. Откуда мне знать, что ты упадешь.

— Но ты мог же позвонить спасателям, когда я не вернулся?

— Не забывай, что я призрак!

Том, не удержавшись, состроил рожу.

— Ну да, ты призрак, когда тебе это выгодно! Ладно, проехали, ничья. Мне пришлось тебя заложить.

Эстебан расхохотался.

— Если я живу у тебя в голове, все равно никому до меня не добраться!

Они помолчали. Том взглянул на ферму. Никто не мог их увидеть, занавески на окнах были задернуты.

— Папа вернулся, — сказал он наконец. — И ты еще больше будешь мне нужен, Эстебан. Чтобы я мог с тобой поговорить… Потому что я останусь совсем один. Папа не часто приезжает, а когда заявляется, так только чтобы запереться с мамой в спальне. Ну, сам понимаешь, объяснять не надо. В такие дни я перестаю существовать. Становлюсь призраком вроде тебя.

— И чем ты тогда занимаешься?

— Когда могу — катаюсь на велосипеде, хожу в бассейн. А когда не могу, то закрываюсь у себя и пробую играть на гитаре.

— У тебя есть гитара?

— Самодельная. Я и не учился никогда.

— А я учился. Я найду для тебя гитару. И играть научу.

Том уставился на него, не понимая, как призрак, вышедший из его головы, мог учиться музыке. Разве что в голове у Эстебана тоже есть призрак, призрак гитариста, и так далее… Эстебан наклонился, открыл рюкзак. Том грустно улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. — Да ничего, папа как приехал, так и уедет. А мама потом целый месяц будет плакать. — И он снова замолчал, шмыгая носом и стараясь не разреветься. — Лучше не плакать… Если ты и правда у меня в голове, промокнешь насквозь! Знаешь, чего мне иногда хочется, когда я думаю про папу?