Вячеслав Энсон - Эра беззакония
Он налил из графина стакан воды, выпил с бульканьем.
— Звонок министра ее подтверждает. Очень много недовольства работой ГУВД. Есть прямые намеки. «Некоторые, — говорит, — о своей отставке узнают по радио, когда на работу едут. Оказывается, вчера заявление по собственному желанию, подали». Поздравил…
Генерал-лейтенант говорил тихо, но вдруг переключил регистр:
— Раком! Все Управление! До последнего постового! Я вам праздник устрою! Думаете, меня снимут — вы отсидитесь? Накося!.. Пригрелись по кабинетам!.. Если бы не такие служаки, как Арапов, город давно в говне захлебнулся бы. Писатели отчетов!
Присутствующие скукожились под генеральской картечью, но потом разом загалдели, перебивая друг друга, о том, что они тоже кое-что слышали, что все поправимо. Грудью лягут…
— Про вашего самоубийцу спрашивал, — уже спокойней продолжил генерал-лейтенант. — Говорит, от самого Призидента вздрючку схлопотал. К празднику. Кстати, о празднике. Все торжественные мероприятия свернуть. Через час собрать оперативные совещания. Поставить задачу и, как вы говорите, Серафим Петрович, устроим преступному элементу Варфоломеевскую ночь!
После этого совещание получило конструктивную направленность. Набросали план. Всех замов закрепили курировать направления. Арапову придали «наружку» и «прослушку». Зачем она ему на одну ночь?
В двадцать один ноль-ноль началась одна из самых масштабных операций питерского ГУВД по прикрытию собственной задницы.
А параллельно, незримой тенью, но гораздо шире и эффективней катился шмон по закоулкам питерского дна.
Народ и органы — едины!
Варфоломеевская ночь
10 ноября, четверг
Заварив невиданную кашу, Калмычков ехал домой. Отдыхать отправил генерал Арапов. Сказал: «Ты свое дело сделал. До утра свободен. Будет много работы, а ты, как выжатый лимон…»
Абсолютно в точку. Насчет лимона. До полуночи еще держался, гоняя своих по отделениям, где обнаруживались лица, похожие на фотороботы. А потом сдал. Вся энергия ушла на запуск шмона. На фоне всеобщего ажиотажа сидел в кресле слизняком, ничего не соображая. Тут на него наткнулся Арапов, все понял и отправил домой.
Калмычкова везла служебная «Волга». Пока ехали, он вспоминал слова, которые скажет Валентине, переступив порог. Почти неделю копил. Но память шевелилась туго. Он попросил тормознуть у круглосуточного цветочного магазинчика. Не выбирая, купил самый дорогой букет. «Эх, духов бы еще…»
Обошлось без духов. Валентина встретила его растрепанная, в стареньком халатике. Не ждала. Засуетилась, прибирая волосы. Тут букет и добил ее напрочь!
— Хоть бы позвонил… Ух, ты!.. Какие цветы!.. — утопила лицо в букете. — Спасибо!
И побежала за вазой. Она скуповата на проявления чувств, особенно радости. Бывало, лет десять назад, так и светится от счастья, но молчит, не визжит и не скачет, как некоторые.
Калмычков смыл под душем заботы прошедшего дня, и поезд, и клочья впечатлений московской командировки. Надел чистое белье, халат, а Валентина уже поджидала его за накрытым столом. Когда успела? В центре красовался букет, и часть его красок Валентина перенесла на себя. Халатик сменило платье, волосы заколоты в узел, лицо расцвело от едва заметных прикосновений косметики. Только глаза озабочены.
Она молча смотрела, как он пропустил рюмашку, потом другую. Подкладывала ему закуску. Подала суп, второе. Три года не ужинали как близкие люди, обрадованные встречей друг с другом. «Хорошо в семье, а я все занимаюсь ерундой…» — думал Калмычков. Этой ерунды — выше крыши. Но сейчас она отступила, и он наконец дома. Весь дома. Не только тело — и мысли, и душа. Как хорошо!..
Рассказал Валентине о командировке, поблагодарил за собранный в дорогу портфель. Она слушала с интересом, но опытный калмычковский глаз, не мог пропустить нервных пальцев, перебирающих угол скатерти, частых взглядов на часы, беспокойства в глазах.
— Как у тебя дела? Как Ксюня? — спросил он.
— Еще не пришла… — Валентина отвернулась и поднесла к глазам уголок теребимой скатерти. — Второй час ночи!
— Валь, успокойся. Не первый раз… — Калмычков надеялся на простое решение. Ксюня с начала учебного года взяла привычку допоздна «сидеть» с подругами. — Четырнадцать лет! Дело молодое. Прибежит с минуты на минуту. Может, на метро опоздала.
— Вчера в пять утра пришла. И позавчера… — Валентина отняла скатерть от лица, и Калмычков увидел потекшую тушь. — Я не сдержалась, дала ей как следует. Дура я, дура! Учудит что-нибудь… — Валентина больше не скрывала слез. — Два месяца терпела, разговоры с ней разводила. Воспитывала… Ноль внимания! Огрызается, будто я ей никто. А тебя вечно нету.
Калмычков наклонился к ней. Утер слезы.
— Нашла у нее сигареты. Распсиховалась. Она мне в лицо кричит: «Курю, пью и с мужиками трахаюсь! Сейчас время такое. Телевизор надо смотреть!..» Я по щекам и отхлестала. Сиди, говорю, дома.
— А она что?
— Что-что… Сбежала. Утром еще, — Валентина зашмыгала покрасневшим носом. — Не доглядела.
— Та-а-к… — протянул Калмычков. — Так!
Осоловелости и след простыл. Надо что-то делать!..
— Где она сейчас? Ты знаешь? — Валентина отрицательно мотнула головой. — У подружек телефоны есть?
— Есть, конечно. Я уже всех обзвонила. Говорят, она теперь с ними не дружит. Новая компания у нее. Не из нашего района. В центр куда-то ездит… — Она вновь зарыдала. — Что теперь делать, Коля? В милицию заявить?..
— В какую милицию!? Почему раньше не говорила?
— Я-то говорила. Да ты — не слушал. В Москву, в Москву… Вот тебе — Москва!
— Не заводись… — Калмычков лихорадочно соображал, что можно сделать. Ничего конструктивного на ум не приходило. — Валя, прекрати! Не плачь. Что-нибудь придумаем.
— Поздно, Коленька! Года три назад надо было придумывать. Не работой заниматься, а дочерью…
— Успокойся! Сейчас отзвонюсь по дежурным. Только дай сообразить…
— Хоть засоображайся! Пол-Питера ночами ждет — вернутся ли их отмороженные детки? Пока вы там, в ментуре, свои делишки обделываете.
— Валя, прекрати! Будем искать! — стукнул кулаком по столу Калмычков.
— Где?
— Названия клубов, баров, кафе — что-нибудь, она называла? В разговоре? По телефону?.. Вспоминай!
— Коля, я не дура. Запомнила бы. Ничего не называла!
Калмычков решал, с чего начать обзвон. Если совсем честно, он боялся услышать сводки. Сотни виденных за годы работы записей в журналах регистрации происшествий. За каждой записью несовершеннолетняя девочка. Ушла — и не вернулась. От семи — до шестнадцати и старше.
Сколько их в его памяти? Убитых. Изнасилованных. А сколько не попало в журналы учета? Одни — такие же избитые и изнасилованные, но живыми дошедшие домой. Другие — пропавшие навек, без креста на могилке. Нет тела — нет дела.
«Начну звонить — привяжу себя к этому ужасу. С Ксюней такого не случилось! Не может случиться! Иначе…» Он не позволил себе додумать, как сможет жить, если — иначе.
— Я убью ее! Ремнем отхожу так, что… — только и смог сказать Калмычков.
— Опомнись, Коля! Да только бы пришла — жива и невредима… Слова не скажу! Волоску не дам упасть с ее головки.
— Прости, я в переносном смысле…
Он не схватил телефон, не бросился звонить. Словно в прострации сидел и представлял: его маленькая Ксюня — где-то там, в городе. Ночью… Там, где даже он, подполковник милиции, без пистолета и связи не ходит один. Он шкурой ощутил ужас ночного Питера.
Что делать подполковнику?.. По его слову все питерские подонки «шуршат» сегодня по закоулкам. А он сидит, немощный и безвольный. Что делать? Ждать?
— Это судьба, Коля. Ничего не можем… Только ждать и думать, где мы ее прогневили.
— Что ты несешь? — возмутился Калмычков. — Какая судьба? Возраст! Дурь в башке загуляла!.. Ведь отличница была, не оторва, какая. Успокойся, что-нибудь придумаю.
Зазвонил телефон. Вот где ужас! Никогда не казался звонок сигналом из ада! Они стояли окаменевшие, а потом вместе бросились к трубке. Прыжок у Калмычкова длиннее!
Пока нес трубку к уху, о чем только не подумал! Даже вспомнил забытый сигнал прокола, будь он неладен. «Только бы…»
Из трубки в ухо заорал капитан Егоров: «Нашли! Николай Иванович, нашли!..» «Кого нашли? — не понял Калмычков. — Ксюню?» Пока Егоров соображал, о какой Ксюне идет речь, Калмычков обессиленно сполз по стенке на пол.
— Взяли одного из тех, что Самсоновых… Уже колонулся! Приезжайте, Николай Иванович! Все здесь.
— Да-да. Еду… — Калмычков положил трубку. Валентина смотрела на него ненавидящими глазами.
Словно трухлявый столетний пень, без жизни, чувств и мыслей Калмычков ехал, не разбирая дороги. Очнулся от визга собственных тормозов. Капот уперся в отбойный брус «длинномера».
