Алексей Евдокимов - Ноль-Ноль
Никеша поспешно, путаясь в рукавах, стянул свитер, за ним майку, повернулся к Кабану спиной. Некоторое время ничего не происходило — видимо, мастер разглядывал оперативное пространство, потом Никеша почувствовал жесткие пальцы рядом с хребтом. Кожа его шла мурашками.
— У тебя сколько там? — подозрительно спросила Светка.
— Сколько надо… — только и мог ответить Никеша.
— Сколько — сколько надо? — сварливо настаивала Светка. — Ты ж только что уже ляпался…
Черт ее принес, перепугался Никеша, сейчас все обломит…
— Он отморозок, — сообщила она Кабану. — Он же хвостовик тебе тут откинет. Тебе нужен дубарь в квартире?
Догадалась, что ли?..
— Твое какое дело? — обернулся он злобно.
— Такое!.. — завелась было Светка, но Кабан прикрикнул:
— Тихо!.. Не шевелись! — приказал Никеше.
Он не успел понять, куда именно цапнул рыболовный крючок, а Кабан уже шипяще выматерился. Мимо.
— Смирно стой!
Никеша и не дергался. Только попади, думал лихорадочно, только не промажь, а то сколько же можно, пора же наконец с этим завязывать, со всем этим, совсем… Где-то в отдалении мелькнуло, что правда ведь нехорошо кидать хозяину такую подляну, оставлять ему свежий трупак… — но тут Никешу прошило, как прикалываемую к стенду бабочку, а Светка одобрительно констатировала:
— Есть… Дома…
Есть!
Он невольно задержал дыхание. Казалось, Кабан вжимает поршень не шприца, а насоса — накачивает тебя как велосипедную камеру… или даже как аэростат, давая ощущение одновременно наполненности, теплоты и невесомости: огромный и легкий, Никеша плавно взмыл и выплыл из кухни, из дома, вверх и вбок, в безразмерное, ледяное и свежее, в пронизывающее и прохватывающее — воздушные потоки сгребли и понесли: неконтролируемо, неуправляемо. Вот она, значит, какая, «золотая вмазка» (выше, выше, выше!), жалко, никому уже не расскажешь… выше, выше — в черт-те что, в ионосферу, в астрономически объективный ад птиц, где отсутствует кислород, отсутствует, в ваку-у-у-уууум, в жуть, где ни верха, ни низа, вообще ничего, совсем, где нечем дышать, нечем! И не пошевелиться, и не понять, что это, что это, черт, такое?! — мягкая тяжесть со всех сторон, ничего не видно, но и темноты настоящей нет, и не чувствуешь собственного тела, и не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, и не можешь, не можешь! не можешь!!! вдохнуть…
Он лежал на спине, весь мокрый, громко, прерывисто хватая воздух ртом, дергал руками, не в силах сообразить, что их сковывает, и впадая в еще большую панику, пока до него не дошло, что это просто спальник — и тогда он судорожно раздернул молнию и полез из мешка, работая вразнобой всеми конечностями, словно из гроба, который готовятся заколачивать…
— Ты чего? — Марат, оказывается, от его буйства проснулся в своем углу.
— А?.. Ничего… — выдохнул Никеша.
— Все в порядке? — В голосе Марата звучала отчетливая неготовность принять утвердительный ответ.
Черт…
— Приснилось… — Он провел ладонью по мокрому лбу и зажмурился: Марат врубил свет.
Подшлепал босиком, присел перед ним на корточки, глядя подозрительно. Никеша подумал, что лучше объясниться:
— Понимаешь… Ну, я в горы ходил, я рассказывал… Короче, один раз на Кавказе мы под «доску» попали… под лавину… про это я не говорил, не люблю вспоминать… Меня откопали в последний, в общем, момент: еще немного, и коньки бы двинул… А Богдана, пацана, с которым мы в связке шли… ну, тоже откопали, но он уже задохнулся… Стреманулся я тогда, скажу тебе, порядком… Короче, бывает иногда приснится… Все нормально, не парься…
Марат медленно покачал головой, встал, хрупнув коленями, и принялся осматриваться явно в поисках чего-нибудь, недопитого вечером.
— Бухло ищешь? — осведомился Никеша, нашаривая очки. — Ничего не осталось, по-моему… Да и всяко не стоит, печенка побаливает…
— Ты печенку посадил до того, как в горы ходить, или наоборот? — обернулся Марат.
— До… — признался Никеша.
— Здоровый образ жизни пытался вести?
— Типа того…
Он явно хотел что-то еще спросить, но промолчал. Вторично осведомился, все ли в порядке, вырубил свет и отправился спать дальше. А Никеша еще долго сидел на балконе, застегнув до горла полар, но при этом без штанов — следил, как размывает справа небесную черноту, мерз… промерзал… вспоминал рассвет на Синае. Там-то температура была минусовая и высота две триста над уровнем моря, и сквозной проникающий горный ветер. Забежав сюда первым, Никеша еще смог найти относительное заветрие, причем с обзором на восток, но по этой же причине, потому что, далеко опередив (альпинист!) малахольных девок, болтливых хиппарей и кряхтящих пенсионеров, дотопал до вершины аж за три часа до рассвета, он вынужден был околевать на одном месте, все меньше понимая зачем…
Встретившему рассвет на Горе Моисея отпускаются грехи — и вот он, привычно пофыркивая в собственный адрес, с помощью все той же Маши перебравшись с подвернувшейся русской группой в Египет, полез-таки туда… Он даже пытался настроить себя на какой-то несуетный лад, чему помогали фантасмагорические россыпи в небе, мусульманский опрокинувшийся месяц над едва различимыми крестами монастыря Святой Екатерины, стены фигурной тьмы по обе стороны виляющей тропы, где взлетали вверх неразличимые сейчас голые откосы — но сильно мешало нестройное нытье соотечественников и скрипучие вопли обступивших дорогу бедуинов: «Верблуд! Верблуд хочу!» (в смысле: «Не желаете ли проехаться?»)…
Оторвавшись от толпы, Никеша почувствовал себя гораздо лучше, а когда добрался до скальных нагромождений вершины, до развалин не то случайного сарая, не то раннехристианской часовни, когда оказался совершенно один среди камней и неба, то даже подумал, что, пожалуй, почти готов допустить здесь и сейчас некое непостижимое присутствие… — и в этот момент из самой глубокой тени под самым высоким утесом донеслось сонное склочное бормотание, явно в его адрес: «Матрас!.. блэнкет!..»
Практичные бедуины, оказывается, устраивались тут, хорошенько закутавшись, с вечера, дабы при появлении первых же туристов, задубевших и запыхавшихся, втюхать им за сходную цену грязные протертые матрас и одеяло. По мере накопления на окрестных валунах болобочущих «восходителей», арабы просыпались, выползали из каменных щелей, и скоро эту мантру твердил уже целый хор простуженных, настырно-клянчущих голосов. Никеша и матрас, и блэнкет презрел то ли из гигиенических соображений, то ли из какого-то протеста, то ли впрямь из свойственного кающимся мазохизма, и честно дрожал и сморкался все три часа, пока вытаивали из дымки режущие кромки горных гребней, расширялась розовато-белесая полоса на горизонте, пока солнце не проклюнулось там сначала бликом, точкой, а потом буквально за пару минут не выползло целиком, четко очерченное, холодновато-алое, но все более слепящее, а к моменту появления нижнего края диска уже совсем непригодное для прямого разглядывания…
Уже тогда он отдавал, в общем, себе отчет, что все бесполезно, что эта затея — со Святой землей провалилась с таким же треском, как и предыдущие… А значит, ничего он не добьется ни подобным методом, ни каким другим, ничего не поймет и ни о чем не догадается… и ничего даже не почувствует…
Сейчас, на балконе, он прикидывал, зевая, что виза позволяет ему торчать в стране еще три недели, что за это время он может, конечно, облазить десяток неосвоенных пока храмов-монастырей, но результат гарантированно будет тем же. Тем более что денег нет, а на Маратовой шее сидеть, «на халтон бусать» и дальше не очень-то прилично; да и что я знаю о его планах?.. Кент он, конечно, непредсказуемый, но простым же глазом видно, что делать ему в Израиле абсолютно нечего, и что коли даже (мало ли?) он тут скрывается, то толку от подобных пряток негусто: найдут его на раз, если понадобится, не может же он не понимать этого… а стало быть, и при таком раскладе Никешин спонсор в стране не задержится…
Кстати, праздное, но неотвязное любопытство по-прежнему одолевало Никешу — обидно было «отпускать» Марата, так ничего про него, гипотетического убивца, и не поняв… Хоть в этом разобраться, раз уж в главном не выходит… Так что при каждой пьянке, а бухали они от нечего делать фактически ежедневно, он прилежно подливал собутыльнику, объясняя собственный малый энтузиазм по этой части запоротой печенью (что было святой правдой — разве что в обстоятельства запарыванья он не очень вдавался). Пил, надо сказать, Марат весьма охотно и косел быстро, но был при этом совершенно непрогнозируем: впадал то в ступор, двигательный и речевой, то в черную мизантропию, то в демонстративный пофигизм; в откровенность только пускаться упорно не желал. Пьяный, он делался столь странен, что в какой-то момент у Никеши даже мелькнуло: а не симулирует ли мужичок, усыпляя его, Никешину бдительность?.. Не пытается ли сам исподволь его расколоть? (Тем более что Никеша хотя и не налегал, но вполне трезвым не остался ни разу.)
