Джонатан Келлерман - Частное расследование
— Угу.
— Надо смотреть на это вот как: пудинг из тапиоки, который никто не ест, покрывается коркой, черствеет и крошится по краям, и скоро он уже ни на что не годен — то же самое можно сказать и о женщине. Это так же верно, как присяга, поверьте.
— Угу.
— Ну, ладно... Пойду позову ее, скажу, что вы звоните по междугородному.
Кланк. Трубка упала на что-то твердое.
Крики, заглушающие шум на линии:
— Линда! Линда, это тебя!.. Линда, к телефону! Это он, Линда, — ну, ты знаешь кто. Да иди же побыстрее, это междугородный!
Шаги, потом озабоченный голос:
— Подождите, я возьму трубку в другой комнате.
Несколько секунд спустя:
— Хорошо — секундочку — готово. Клади трубку, Долорес.
Заминка. Щелк. Обрыв смеховой дорожки.
Вздох.
— Привет, Алекс.
— Привет.
— Эта женщина. И долго она жует твое ухо?
— Сейчас посмотрим, — сказал я. — О, часть мочки уже отъедена.
Она принужденно засмеялась.
— Поразительно, что от моего еще кое-что осталось. Поразительно, что папа не... Вот... как ты поживаешь?
— Хорошо. Как он?
— И так и сяк. Один день выглядит прекрасно, а назавтра не может встать с постели. Хирург сказал, что он определенно нуждается в операции, но слишком слаб, чтобы выдержать это прямо сейчас — большая гиперемия, и они все еще не знают точно, сколько вовлечено артерий. Они пытаются стабилизировать его состояние покоем и лекарствами, укрепить его в достаточной степени, чтобы провести дополнительное обследование. Я не знаю... что можно сделать? Так обычно бывает. Ну вот... как у тебя дела? Хотя я уже спрашивала об этом.
— Ничего, работаю.
— Это хорошо, Алекс.
— Кои мечут икру.
— Что-что?
— Ну, кои — рыбки у меня в пруду — откладывают икру. Впервые за все это время.
— Как интересно, — воскликнула она. — Значит, теперь ты станешь палочкой.
— Ага.
— Ты готов к такой ответственной миссии?
— Не знаю, — сказал я. — Их выведется масса. Если вообще это произойдет.
Она заметила:
— Знаешь, на это можно ведь посмотреть и по-другому. По крайней мере, не надо будет возиться с пеленками.
Мы оба засмеялись, синхронно сказали «ну, вот...» и снова засмеялись. Синхронность. Но неестественная. Как в плохом летнем театре.
Она спросила:
— Был в школе?
— На прошлой неделе. Похоже, дела там идут хорошо.
— Даже очень хорошо, судя по тому, что я слышала. Пару дней назад я разговаривала с Беном. Из него получился превосходный директор.
— Он славный парень, — сказал я. — И организованный. Ты порекомендовала прекрасную кандидатуру.
— Да, он такой. Очень организованный. — Она снова механически засмеялась. — Интересно, примут ли меня на работу, когда я вернусь.
— Уверен, что примут. А у тебя уже есть конкретные планы — относительно возвращения?
— Нет, — оборвала она. — Как я могу сейчас?
Я молчал.
Она сказала:
— Прости, Алекс, я не хотела быть резкой. Просто это ожидание... ад какой-то. Иногда я думаю, что ожидание — самая трудная вещь на свете. Еще хуже, чем... Ладно, нет смысла зацикливаться на этом. Все это — часть процесса взросления, когда становишься большой девочкой и уже не шарахаешься от фактов действительности, не так ли?
— Я бы сказал, что за последнее время на твою долю пришлось этих самых фактов более чем достаточно.
— Да, — согласилась она. — Полезно для дубления старой шкуры.
— Мне, положим, твоя шкура нравится такой, как она есть.
Пауза.
— Алекс, спасибо, что приезжал в прошлом месяце. Те три дня, что ты здесь провел, были самыми лучшими днями в моей жизни.
— Хочешь, приеду к тебе опять?
— Я хотела бы сказать «да», но тебе от меня не будет никакой пользы.
— Это вовсе не обязательно.
— Очень мило с твоей стороны так говорить, но... Нет, из этого ничего не получится. Мне надо... быть с ним. Следить, чтобы был хороший уход.
— Как я понимаю, хорошей сиделки из Долорес не вышло?
— Ты правильно понимаешь. Она — воплощенная беспомощность, и сломанный ноготь у нее — целая трагедия. До сих пор она принадлежала к компании везучих дураков — ей раньше никогда не приходилось иметь дело ни с чем подобным. Но по мере того, как ему становится хуже и хуже, она все больше теряет голову. А когда она теряет голову, она говорит. Боже, как она говорит. Не знаю, как папа это выносит. Слава Богу, я здесь и могу его укрыть — ведь она будто непогода, словесная буря.
Я сказал:
— Знаю. Этот ливень обрушился и на меня.
— Бедненький.
— Ничего, выживу.
Молчание. Я попытался представить себе ее лицо, ее светловолосую головку у себя на груди. Ощущение наших тел... Образы никак не приходили.
— Ну, что ж, — сказала она очень усталым голосом.
— Может быть, я что-то могу для тебя сделать дистанционно?
— Спасибо. Наверно, ничего, Алекс. Просто пускай у тебя будут хорошие мысли обо мне. И береги себя.
— И ты, Линда.
— Со мной будет все хорошо.
— Я знаю.
Она сказала:
— Кажется, я слышу его кашель... Да, определенно слышу. Надо бежать.
— Пока.
— Пока.
* * *Я переоделся в шорты, тенниску и кроссовки и постарался выбегать из себя этот телефонный звонок и те двенадцать часов, которые ему предшествовали. Вернулся домой, как раз когда садилось солнце, принял душ и облачился в свой потертый желтый купальный халат и резиновые шлепанцы. Когда стемнело, я снова спустился в сад и лучом фонарика прошелся по поверхности воды. Рыбки пребывали в неподвижности; даже свет не разбудил их.
Посткоитальное блаженство. Мне показалось, что некоторые гроздья икры рассеялись, но несколько осталось — те, что прилепились к стенкам пруда.
Я пробыл в саду с четверть часа, когда раздался звонок. Ну наконец-то новости из Сан-Лабрадора. Надо надеяться, мать и дочь сели за стол переговоров.
Одним прыжком я взлетел на верхнюю площадку, ворвался в дом и схватил трубку на пятом звонке.
— Алло.
— Алекс? — Знакомый голос. Знакомый, хотя я давно его не слышал. На этот раз образы посыпались, словно карамельки из автомата.
— Здравствуй, Робин.
— Ты как будто запыхался. С тобой все в порядке?
— Нормально. Просто сделал дикий бросок снизу, из сада.
— Надеюсь, я ничему не помешала?
— Нет-нет. Что случилось?
— Ничего особенного. Просто хотела сказать привет.
Мне показалось, что ее голосу недостает бодрости, но прошло уже немало времени с тех пор, как я был экспертом по чему-либо имевшему к ней отношение.
— Привет. Как поживаешь?
— Великолепно. Отделываю гитару для Джоуни Митчелл. Она собирается записывать свой следующий альбом.
— Здорово.
— Много приходится резать вручную. Но сложность работы как раз и увлекает. А ты что поделываешь?
— Работаю.
— Это хорошо, Алекс.
Она сказала то же самое, что и Линда. С точно такими же интонациями. Протестантская этика или что-то такое во мне?
Я спросил:
— Как Деннис?
— Его уже нет. Сбежал.
— Вот как?
— Все нормально, Алекс. Это назревало давно, так что ничего особенного не произошло.
— Ладно.
— Я не пытаюсь строить из себя крутую бабу, Алекс, не хочу сказать, что мне все нипочем. Было тяжело. В первое время. Пусть даже это происходит по обоюдному согласию, все равно остается... некая пустота. Но теперь для меня все уже позади. Это было не так, как... Ну, то, что было у нас с ним, — я хочу сказать, было и хорошее, были и свои проблемы. Но совсем не так, как... у нас с тобой.
— Так и должно быть.
— Да, — вздохнула она. — Не знаю, будет ли еще когда-нибудь так, как было у нас. Я не пытаюсь тебя обрабатывать, просто говорю, что чувствую.
У меня начало саднить веки.
Я сказал:
— Я знаю.
— Алекс, — проговорила она сдавленным голосом, — не считай себя обязанным отвечать вообще. Господи, как глупо это звучит. Я так боюсь попасть в дурацкое положение...
— А в чем дело?
— Мне правда паршиво сегодня, Алекс. Я бы не отказалась от дружеского участия.
Я услышал свой голос, который говорил:
— Я твой друг. В чем проблема?
Вот и вся твоя «железная» решимость.
— Алекс, — сказала она робко, — нельзя ли нам встретиться, чтобы не просто по телефону?
— Разумеется.
Она спросила:
— У меня или у тебя? — И засмеялась слишком громко.
Я ответил:
— Я приеду к тебе.
* * *Я ехал в Венис словно во сне. Припарковался позади мастерской, выходящей фасадом на Пасифик, не обращая внимания на стенные надписи и запахи помойки, на тени и звуки, наполнявшие улочку.
Пока я шел к парадной двери, она уже открыла ее. В приглушенном свете поблескивали корпуса станков. Сладкий аромат дерева и резкий запах лака доносились из мастерской, смешиваясь с запахом ее духов, который был мне незнаком. Он будил во мне ревность, волнение, предвкушение радости.
