Жан-Кристоф Гранже - Багровые реки
— Четырнадцать лет назад вы похитили или уничтожили все фотографии, на которых был снят маленький Жюд Итэро. Это произошло в Сарзаке. А в Каоре вы с той же целью подкупили фотографа. Вы обманывали детей. Вы устраивали пожары, воровали. И все это ради того, чтобы убрать с фотографий одно детское лицо. Зачем вы это делали?
Монахиня по-прежнему стояла недвижно, как статуя. Казалось, под черной вуалью была только пустота.
— Я выполняла приказания, — наконец произнесла она.
— Чьи?
— Матери ребенка.
Карима даже передернуло от досады. Он знал, что эта женщина говорит правду. Не прошло и минуты, как его замечательная гипотеза «монахиня-мать-сын» рассыпалась в прах.
Сестра Андре отворила дверцу в деревянной решетке, отделявшей ее от Карима, и твердой поступью прошла к соломенным стульям центрального нефа. Там она преклонила колени на молельной скамеечке у колонны и опустила голову. Карим сел на стул в соседнем ряду, лицом к ней. Воздух был насыщен запахами горящего воска и ладана.
— Я слушаю вас, — сказал он, вглядываясь в темное покрывало на месте лица.
— Она пришла однажды, воскресным вечером; это было в июне восемьдесят второго года.
— Вы прежде были знакомы?
— Нет. Мы впервые встретились в этой церкви. Я так и не видела ее лица. Она не назвала мне своего имени и ничего о себе не сообщила. Просто сказала, что нуждается в моей помощи. В одном необычном деле… Она хотела, чтобы я уничтожила все школьные фотографии ее ребенка, чтобы исчезли все изображения его лица.
— Зачем ей это понадобилось?
— Она была безумна.
— Ну что вы такое говорите, сестра! Найдите другое объяснение.
— Она утверждала, что ее дитя преследуют демоны.
— Демоны?
— Да, она выразилась именно так. Она говорила, что они хотят украсть его лицо…
— Других причин она не называла?
— Нет. Только твердила, что сын ее проклят. Что его лицо — доказательство, отражение козней сатаны. Еще она сказала, что в течение двух лет ей удавалось избегать несчастья, но теперь оно снова настигло их, и демоны опять бродят вокруг. Повторяю вам: это был бессмысленный бред. Женщина просто сошла с ума.
Карим жадно слушал сестру Андре. Он не понимал, что мать ребенка имела в виду под «доказательством», но одно было совершенно ясно:
Двухлетняя отсрочка, о которой она говорила, — это годы, прожитые в Сарзаке, в условиях строжайшего инкогнито. Откуда же они явились туда — мать и сын?
— Если мальчика в самом деле преследовали какие-то опасные существа, то почему мать поручила эту тайную миссию монахине, которая легко обращает на себя внимание?
Женщина не ответила.
— Прошу вас, скажите правду, сестра! — прошептал Карим.
— Она говорила, что испробовала все для спасения своего ребенка, но демоны оказались сильнее ее. И тогда осталось это последнее средство — уничтожить его лицо, чтобы изгнать демонов.
— Как это?
— По ее словам, только монахиня могла раздобыть снимки, сжечь их и тем самым победить дьявола. Таким образом я избавила бы от опасности лицо ее сына.
— Сестра, я ничего не понимаю.
— Говорю вам, эта женщина была безумна.
— Но почему именно вы? Господи боже, ведь ваш монастырь находится в двухстах километрах от Сарзака!
Женщина долго молчала. Потом ответила:
— Она искала меня. Она выбрала меня.
— С какой стати?
— Я не всегда была кармелиткой. В те времена, когда я еще не ведала о своем призвании, у меня была семья. Я ушла в монастырь, покинув мужа и маленького сына. Эта женщина думала, что именно по этой причине я не останусь глуха к ее мольбам. И она оказалась права.
Карим пристально вглядывался в темноту под покрывалом. Он продолжал настаивать:
— Сестра, вы не все мне сказали. Если вы думали, что женщина безумна, то зачем подчинились ей? Зачем проделали такой длинный путь ради нескольких снимков, обманывали, крали, сжигали?
— Из-за ребенка. Несмотря на безумие матери, несмотря на ее бредовые речи, я… я чувствовала, что ему и впрямь грозит какая-то серьезная опасность. И что единственное средство помочь ему — это выполнить приказ его матери. Хотя бы для того, чтобы унять ее безумный страх.
У Карима пересохло в горле, по телу снова пробежала дрожь. Придвинувшись к монахине, он постарался спросить как можно мягче:
— Расскажите об этой женщине. Как она выглядела?
— Очень высокая, не меньше метра восьмидесяти ростом, могучего сложения, с широкими мужскими плечами. Я ни разу не видела ее лица, но запомнила волосы — густые, черные, волнистые, настоящая грива. И она всегда была в черном, в каком-нибудь свитере из хлопка или шерсти.
— А отец мальчика? Она не упоминала о нем?
— Нет, никогда.
Карим оперся о скамеечку и наклонился к монахине.
Женщина инстинктивно отшатнулась.
— Сколько раз она приходила? — спросил он.
— Четыре или пять. Всегда по воскресеньям. С утра. Она составила список имен и адресов — фотографа, семей, где могли храниться фотографии. В будние дни я ездила и собирала их. Разыскивала семьи. Одних обманывала, у других брала тайком. Подкупила фотографа — деньгами, которые она мне дала.
— И вы отдавали ей эти снимки?
— Нет. Я уже сказала: она требовала, чтобы я их сжигала своими руками. Она только зачеркивала имена в списке. И когда все они были вычеркнуты, я почувствовала, что у нее будто камень с души свалился. Она исчезла, и больше я ее не видела. А я выбрала себе в удел тьму и уединение. Один лишь Господь лицезреет меня. С тех пор я каждый день молюсь за этого мальчика. Я…
Внезапно она осеклась, словно ей пришло в голову нечто ужасное:
— Почему вы здесь? Зачем эти расспросы? Господи, неужели Жюд…
Карим встал. Удушливый запах ладана жег ему горло. Он вдруг услышал собственное громкое, тяжелое дыхание. С трудом проглотив слюну, он устремил взгляд на сестру Андре.
— Вы сделали то, что считали своим долгом, — глухо промолвил он. — Но это не помогло. Через месяц мальчик умер. Я не знаю, как и почему. Но его мать была не так уж безумна. А вчера вечером в Сарзаке кто-то осквернил его могилу. И теперь я почти уверен, что виновные — те самые демоны, которых боялась его мать. Эта женщина жила в кошмаре вечного страха. И теперь тот же кошмар возродился вновь.
Монахиня простонала, не поднимая головы. Черно-белые крылья ее убора всколыхнулись от рыданий. Карим продолжал говорить; его голос звучал все громче и увереннее. Он уже не знал, к кому обращается — к ней, к себе самому или к умершему мальчику…
— Сестра, я всего лишь молодой неопытный сыщик, да к тому же бывший вор. Я расследую это дело один и вслепую. Но те мерзавцы, которые залезли в склеп, еще не знают, что их ждет. — И он судорожно вцепился в спинку стула. — Потому что я дал клятву мертвому малышу, ясно вам? Потому что сам я никто и ниоткуда, и ничто меня не остановит. Потому что это мое дело, и я, кровь из носу, доведу его до конца. До конца, ясно вам?
Полицейский нагнулся. Он почувствовал, как соломенная спинка скамьи затрещала под его пальцами.
— И вы должны мне в этом помочь, сестра. Вспомните хоть какую-нибудь деталь, что угодно, лишь бы мне напасть на след матери Жюда.
Но монахиня покачала низко склоненной головой:
— Я больше ничего не знаю.
— Ну подумайте! Как я могу найти эту женщину? Куда она уехала из Сарзака? Где жила раньше? Дайте мне любую зацепку, чтобы я мог продолжать поиски!
Сестра Андре всхлипнула.
— Я… Мне кажется, она приезжала сюда вместе с ним.
— С кем — с ним?
— С ребенком.
— И вы его видели?
— Нет. Она оставляла его в городе, в парке аттракционов, рядом с вокзалом. Парк существует до сих пор, но я там не бывала, я всегда боялась этих… циркачей. Может, кто-нибудь из них вспомнит мальчика… Это все, что я знаю.
— Спасибо вам, сестра!
Карим опрометью выбежал из церкви. Его кованые ботинки звонко простучали по каменным плитам паперти. Задохнувшись ледяным воздухом, он остановился на ступенях — прямой, высокий, тонкий, как громоотвод — и поднял глаза к небу. Его губы, искривленные гримасой горького недоумения, чуть слышно шептали:
— Твою мать, во что же это я влип? Во что?
32
Парк аттракционов тянулся вдоль железной дороги, на окраине городка. Уже смеркалось, и павильоны тщетно сверкали яркими огнями, гремели музыкой — ни одному зеваке, ни одной семье и в голову бы не пришло наведаться сюда в понедельник вечером. Вдали шумело море, мерно разевая белозубую пасть с каждым ударом темной волны.
Карим подъехал ближе. Колесо обозрения медленно вращалось в темноте, посверкивая разноцветными лампочками, половина которых нервно мигала, словно от скачков напряжения. Многие аттракционы — лотерея, тир и прочие убогие забавы — уже не работали и были прикрыты брезентом, громко хлопавшим на ветру. Абдуф и сам не знал, что наводило на него большую тоску — церковь или эта унылая ярмарка развлечений.
