Себастьян Жапризо - Убийственное лето
В машине кладу голову ему на плечо. Он спрашивает: «Жанна, зачем вы приехали в Динь?» Отвечаю: «Сама не знаю. Город как город. Но я рада, что приехала в Динь». Бу-Бу может потешаться надо мной, я мировая актриса. В школьных спектаклях всегда так волновалась, что мадемуазель Дье кричала: «Говори внятнее! Внятнее!» И попрекала, что я слова перевираю. В жизни я говорю точно. Особенно когда не думаю о чем. Или взявшись провести кого. Сейчас я, например, прижалась к его плечу. Пускай оно принадлежит типу, которого я убью сама или заставлю убить.
Вспомнила название его духов – «Голд фор мэн». Филипп торговал ими. А душился португалец Рио. Я с ума сходила по нему. Это он поцеловал меня в губы, прижав к дереву, и поднял юбку погладить ноги. Но я опустила юбку, и все. Он как раз брился около пихты, собираясь на танцы. Вынул флакон из коробки с золотой каймой и умылся этим «Голд фор мэн». И больше ничего между нами не было. Поцеловал он меня только для того, чтобы произвести впечатление на товарищей со стройки дач на перевале.
Я предлагаю: «Вернемся в Динь. Я сниму ту квартирку». Лебаллек тормозит у обочины. Мимо проносятся машины. Он берет меня за плечи и долго смотрит в глаза. Я вижу себя в его зрачках – в них страх и всякая хреновина. Прерывисто дышу, как умею это делать. И вот он уже целует меня в губы, проталкивая в рот свой грязный язык, и тогда Эна появляется рядом, ей лет семь или 12-14, и она с любовью смотрит на меня. Я твердо знаю, что никогда не откажусь от своего, убью их по очереди, как обещала.
9
Останавливаемся у первого же кафе. Звоню Туре. Нет на месте. Отвечает Сюзи. Напоминаю ей, кто я такая, и говорю, что решила снять квартирку, заеду подписать документы часов в семь. Стоящий рядом Лебаллек глазами одобряет каждое мое слово. Когда я вешаю трубку, он кладет руку мне на плечо. Улыбаюсь ему с видом храброго маленького солдатика, выполнившего свой долг. Он тоже улыбается, качая головой, и выпивает еще пива за стойкой. Я ничего не пью и иду к двери, на минуту застывая в ней, чтобы он и другие разглядели меня на просвет, а затем возвращаюсь назад. Прислоняюсь к его плечу, пусть все завидуют ему. Затем мы садимся в машину и едем в Динь, до которого 31 километр.
По дороге он говорит: «Знаешь, у меня тоже были похождения. Но давно. Я был тихоня, весь в семье и работе. То, что сейчас происходит, просто невероятно». Я уже готова сказать ему, что с ним происходит, а именно – он просто без ума от моей задницы. Но не надо грубостей. Пусть травит свой катехизис. Все они плетут одну и ту же чушь, словно учились у одного кюре. Меняются только имена жен и детей. Я перестаю его слушать, узнав, что святую женщину зовут Фернандой, а ангелочков Эстелой и Юбером. Смотрю на дорогу и на деревья. И думаю о том, что буду есть вечером. Пропустив мимо ушей всю его ахинею, говорю: «Я понимаю, что тут не ваша и не моя вина. Так бывает». Он обнимает меня за плечо с видом благодетеля. Правит, прижав к себе.
В Дине высаживает меня на незнакомой улочке, «в двух шагах от агентства». И прибавляет: «Мне надо заскочить к себе, но я буду ждать тебя здесь через час». Посмотрев на часы, роняю: «У меня будет очень мало времени». Он уперся: «Я хочу тебя видеть хоть несколько минут, прежде чем ты уедешь». Затем кладет руку на колено и лезет выше. Я молчу и не шевелюсь. А тот смотрит на свою руку со страдальческим видом и гнусавит: «Я хотел тебя уже в первый день, когда увидел». Я говорю – знаю. Затем он одергивает мне платье и бормочет: «Иди скорее. Я буду ждать».
Вылезаю из машины, иду по переулку на бульвар и оказываюсь почти напротив агентства Туре. Когда я открываю дверь, он сидит за своим столом. Вентилятор разгоняет теплый воздух. Сюзи нет. Произношу: «Привет». Он вскакивает и жмет мне руку. Не выпуская ее, говорит: «Я ждал вас». На нем тот же костюм из твида, как на прошлой неделе, и он улыбается, хищно, как волк, скаля зубы. Упершись в вырез, заявляет, что готов сделать мне подарок. Обычно вместе с оплатой за месяц вперед он требует еще дополнительно залог за месяц на случай расторжения договора. С меня он залог не берет. «Вот так, крошка». Я говорю – спасибо, это очень мило с его стороны.
Он отпускает наконец мою руку, чтобы я могла подписать бумагу. Делаю это, не читая: во-первых, потому, что ничего не вижу, а во-вторых, мне решительно плевать. Подписываюсь Жанной Дерамо не очень разборчиво. Спрашивает день моего рождения, и я старею на два года, как и для Лебаллека. Родилась в Гренобле. Он это все записывает, сует бумагу в карман. Затем берет ключи в ящике стола и говорит: «Я провожу вас, чтобы все проверить». При этом покачивается с ноги на ногу, уставясь мне в вырез, словно не в силах удержать себя от желания наброситься на меня, а может, оттого, что в уборную приспичило.
Тут уж он везет меня на улицу Юбак в своей новой «СХ». Я говорю, что хочу пить. И перед тем как подняться наверх, мы заходим в соседнее кафе. Как и Лебаллек, он пьет пиво, но в отличие от того поглядывает, нажимая кнопку, на часы и говорит, что раньше полвосьмого не пьет аперитив. Едва нам подают, как он вытаскивает деньги. И тут я чуть не падаю в обморок, ухватившись за стойку. Я ведь знала, что признаю это портмоне сразу, и всегда боялась увидеть его. Итак, оно передо мной. Именно такое, как описала моя мать. Кровь стынет в жилах. Золотая монета, закрепленная на двух полукружьях, закрывающихся, как капкан.
«Сколько с меня?» Голос Туре доносится откуда-то издалека. Затем он спрашивает: «Что с вами?» Делаю глубокий вдох, – сердце очухалось, – и медленно тяну газировку с мятой. «Это от жары», – говорю я, пока ему отсчитывают сдачу и он старательно укладывает деньги. Затем как можно натуральней спрашиваю: «У вас интересное портмоне. Дорогое, вероятно?» Тот показывает, не выпуская из рук, со своей гнусной ухмылкой. Боязно продолжать расспросы. Но не могу устоять: «Где вы такое купили?» Тот машет рукой: «Оно давненько у меня. Подарок одного друга. Итальянца». Слова гудят в моих ушах, а он молча рассматривает свое портмоне, вспоминает что-то и пьет пиво. А затем говорит: «Мы сварганили вместе одно дело. Но бедняга давно умер».
Я смотрю на его пиво и машинально пододвигаю к себе сумку, лежащую слишком далеко на стойке. Сумка меня успокаивает. Я собиралась покончить с ними в этот вечер и понимаю, что сделать это будет нетрудно. Но шоколадная секретарша – забыла ее имя – опишет клиентку, звонившую хозяину. Надо дать ей время забыть обо мне. Надо быть терпеливой.
Однако портмоне все сделало невозможным. У меня больше нет сил идти наверх, отталкивать от себя его волосатые лапы. Знаю, что схвачу лопату, буду бить его по голове, пока он не останется лежать неподвижно в грязи среди опавших листьев. Пытаясь ухватиться за что-то левой рукой, слышу крик.
Прихожу в себя на полу бара, все собрались вокруг. Кто-то говорит: «Не трогайте ее. Надо позвать полицию». Но он не умер. Мать говорит, что он не умер. Только не может больше двигаться, не может говорить. И ничего не скажет полиции. Меня не было с ним в лесу. Срезая сучья, он упал с лестницы. Надо ждать. В больнице они сказали маме, что надо ждать. Я лежу на полу бара. В Дине. И говорю: «Где моя сумка? Дайте мою сумку». Платье мое испачкано. Но я не должна плакать, не должна кричать. Я убеждена, что смогу встать.
10
Уже почти восемь, когда мы выходим из бара. Я похожа на утопленницу. Волосы прилипли к вискам и лбу. Мне дали выпить коньяку, но я его выплюнула. Принесли крепкого кофе. Болит затылок. Земля вокруг больше не кружится. И я говорю, как моя дуреха-мать: «Я вас напугала?» Он отвечает: «Да нет». Я его встревожила. И часто это со мной бывает? Я отвечаю – это, мол, от жары, после автобуса, от нервов. Великомученица Погибель уже, поди, свихнулась, дожидаясь меня возле кафе на тротуаре.
Останавливаемся у облезлого дома. Внимательно поглядев на меня, Туре говорит: «У вас хватит сил подняться наверх?» Я киваю, цепляюсь за перила, он отпускает мою руку. Идет сзади. Однако сейчас ему не до моих ножек. Он их уже вдоль и поперек изучил в баре, когда я там валялась на полу, и 150 человек вместе с ним. На третьем передыхаю, и он говорит: «Не торопитесь. Дышите глубже». Наконец дверь квартиры открыта, и я бегу в туалет.
Меня вывернуло. Сняв платье, ополаскиваю лицо холодной водой, затем мою умывальник, причесываюсь, подкрашиваю губы. Я потеряла два накладных ногтя на левой руке. Наверно, когда цеплялась за стойку бара. Потом отряхиваю платье и стараюсь оттереть пятна.
Вернувшись в комнату, застаю Туре на том же месте, что и в прошлый раз – в кресле. Спрашивает: «Вам лучше?» Мне удается улыбнуться. Он говорит: «Убийственное лето. Столько людей умирает от солнечного удара…» Я сажусь на край постели. Это двуспальная кровать, покрытая красным бархатом. Днем она превращается в диван с подушками.
Оглядываюсь, и Туре встает, чтобы погасить сигарету: «Осматривать квартиру не стоит. Если разобьется что из посуды, мы договоримся». Мне плевать, даже не понимаю, о чем речь. «Я заплачу вам за первый месяц», – бросаю я. Он отвечает: «Как вам угодно. Но можно и обождать». Открываю сумочку, вынимаю 500 франков Коньяты и 300 материнских и спрашиваю: «Достаточно?» Он уверяет, что не к спеху, что должен выписать квитанцию, что у него нет ее с собой. Я возражаю: «Понимаете, я бы хотела иметь ключи сегодня». Отвечает: «Я их могу вам и так отдать».
