Робин Слоун - Круглосуточный книжный мистера Пенумбры
За дверью вновь темнота. Секунду я стою, оцепенев, прижимая к телу неудобный груз и спиной навалившись на дверь. Заставляю себя не вдыхать глубоко; прошу свое хомячье сердце стучать потише, ну, пожалуйста, потише.
За моей спиной звуки: движение, голоса. Дверь неплотно прилегает к проему в камне; как кабинка в туалете, которая всегда кажется слишком открытой. Но это позволяет мне, отложив в сторону сканер, лечь на холодный гладкий пол и наблюдать сквозь полудюймовую щель между полом и дверью.
Читальня наполняется черными мантиями. Их тут уже с десяток, а по ступеням спускаются новые и новые. Что происходит? Декл забыл свериться с календарем? Или он нас предал? Сегодня ежегодный съезд?
Я усаживаюсь на пол и делаю первое, что человек обычно делает в экстренной ситуации, то есть набираю эсэмэску. Не тут-то было. Телефон не находит сеть, даже когда я встаю на цыпочки и машу им у самого потолка.
Нужно спрятаться. Я найду укромный закуток, свернусь в шар и выжду до следующей ночи, а потом ускользну. Придется терпеть голод и жажду, а может, и желание посетить туалет… однако все по очереди. Глаза вновь привыкают к темноте, и, посветив фонариком вокруг, можно определить форму помещения. Это тесная каморка с низким потолком, набитая какими-то темными предметами, сцепленными и перепутанными. В полумраке все это кажется сценой из научно-фантастического фильма: вот металлические шпангоуты с острыми краями, вот уходящие в потолок трубопроводы.
Я ощупью иду вглубь комнаты. И вдруг дверь издает мягкий щелчок, от которого я опять вхожу в хомячий режим. Я бросаюсь вперед и съеживаюсь за каким-то из темных предметов. Что-то острое упирается мне в спину и покачивается, я тянусь подхватить его – это металлический прут, обжигающе холодный и скользкий от пыли. Смогу ли я ударить черную мантию прутом? А куда надо ударить? В лицо? Я не уверен, что смогу кого-нибудь ударить в лицо. Я Вор, а не Воин.
В комнату проникает теплый свет, и я вижу силуэт в дверях. Округлый силуэт. Эдгара Декла.
Он шаркает в комнату, раздается плеск. У Декла швабра и ведро, которые он неловко держит в одной руке, шаря другой по стене. Раздается низкое жужжание, и комнату заливает оранжевый свет. Я морщусь и жмурюсь.
Декл отчетливо ахает, увидев меня, скорчившегося в углу со вскинутым на манер какой-то готической бейсбольной биты железным прутом. Глаза у него лезут на лоб.
– Вы уже должны были уйти! – шипит он.
Я решаю не сообщать, что меня задержали Моффат и Пенумбра.
– Было совсем темно, – объясняю я.
Со звяком и хлюпом Декл оставляет в сторону швабру и ведро. Вздыхает и вытирает лоб широким черным рукавом. Я опускаю прут. Теперь я вижу, что притулился у большой печи; железный прут – это кочерга.
Я осматриваю комнату, и научной фантастике не остается места. Меня окружают печатные машины. Здесь беглецы из разных эпох: старый монотип, ощетинившийся рычагами и рукоятками; широкий тяжелый цилиндр, установленный на длинной салазке, и что-то причудливое из Гутенберговской мастерской – массивный куб из витого дерева с торчащим наверху гигантским штопором.
Тут наборные кассы и верстатки. На широком потертом столе разложены орудия печатного дела: толстые книжные блоки и высокие катушки с суровой дратвой. Под столом длинные цепи, уложенные широкими бухтами. Укрывающая меня печь скалится широкой решеткой, а наверху из нее выходит толстая труба, исчезающая в потолке каморки.
Тут, под улицами Манхэттена, я обнаружил страннейшую в мире типографию.
– Но он у вас? – шепотом спрашивает Декл.
Я показываю коробочку от карт.
– У вас, – выдыхает он.
Его потрясение быстро проходит: Эдгар Декл берет себя в руки.
– Ладно. Я думаю, мы сейчас все утрясем. Я думаю, справимся.
Он кивает своим словам.
– Вот только унесу их… – он берет со стола три тяжелых тома, все одинаковые. – И сейчас же вернусь. Сидите тихонько.
Поудобнее пристроив на груди свою ношу, он уходит туда, откуда пришел, оставляя свет включенным.
Я жду, разглядывая печатню. Тут чудный пол: мозаика из букв, каждая на отдельной плитке, глубоко вырезана. Алфавит под ногами.
Один из металлических ящиков крупнее прочих. На крышке я вижу знакомый символ: две ладони, сложенные книжкой. Зачем организации стараются все пометить своей эмблемой? Это как пес, помечающий все деревья. С Гуглом то же самое. И с «НовоБубликом» было.
Крякнув, я двумя руками поднимаю крышку. Ящик разделен на секции – длинные, широкие и абсолютно квадратные. Во всех в несколько слоев насыпаны металлические литеры: пузатенькие трехмерные буквицы, те, которые выкладываются в ряд на печатном прессе, составляя слова, абзацы и страницы книг. Неожиданно, я понимаю, что это за ящик.
Это Gerritszoon.
Дверной замок вновь щелкает, и я оборачиваюсь: Декл стоит, спрятав руки в складках мантии. На миг меня парализует уверенность, что он прикидывается, что он все-таки предал нас, и сейчас послан меня прикончить. Он исполнит приказ Корвины – может, размозжит мне череп гутенберговским прессом. Но если он намерен совершить Клэймороубийство, то отлично притворяется: лицо у него честное, дружелюбное и заговорщическое.
– Наследство, – говорит Декл, кивая на ящик со шрифтом. – Шикарно, да?
Он не спеша приближается к ящику, будто мы с ним просто решили потусить здесь, в глубоких катакомбах, и, протянув руку, запускает пухлые розовые пальцы в россыпь литер. Выбирает миниатюрную «e» и подносит к глазам.
– Самая используемая буква алфавита, – произносит он, поворачивая литеру и рассматривая со всех сторон.
Хмурится.
– Эх, поистерлась.
Сквозь скальную породу рядом проносится поезд метро, и вся комната дребезжит. Шрифт Gerritszoon звякает и осыпается: в отделении «а» сходит маленькая лавина.
– Не так уж их тут много, – замечаю я.
– Стираются, – поясняет Декл, бросая «e» обратно в ящик, – Старые буквы портятся, а новых мы не можем сделать. Мы потеряли оригиналы. Одна из главных трагедий нашего братства.
Декл смотрит на меня.
– Некоторые думают, что, если изменить гарнитуру, последующие книги жизни не будут действительны. Они считают, мы навечно привязаны к Gerritszoon.
– Могло быть и хуже, – говорю я. – Это, пожалуй, лучший…
Из читального зала доносится шум: бьет звонкий гонг и повисает долгое тягучее эхо. У Декла загораются глаза:
– Это он. Пора.
Декл осторожно закрывает ящик, тянется за спину и выдергивает из-за пояса сложенный квадрат черной материи. Это еще одна мантия.
– Надевайте, – говорит он. – И не высовывайтесь.
Держитесь в тени.
Переплетение
В дальнем конце зала у деревянного помоста толпятся черные мантии – их десятки. Все тут? Переговариваются, шепчутся, двигают столы и стулья. Готовят сцену для какого-то действа.
– Ребятки, ребятки! – громогласно взывает Декл.
Черные мантии расступаются, давая ему дорогу.
– Кто грязи натащил? Вон как натоптали. Только вчера протирал.
Пол и впрямь сияет, как стекло, отражая разноцветные полки, превращая их в бледные пастельные блики. Смотрится красиво. Снова звучит гонг, и его звон отдается эхом под сводами пещеры, переплетаясь в суровый хор. Черные мантии выстраиваются перед помостом, где возвышается одинокая фигура – ясное дело, Корвина. Я пристраиваюсь точно за спиной высокого белокурого книжника. Ноут и смятый каркас Бурческопа спрятаны в сумке, висящей у меня на плече, скрытой только что выданным мне черным балахоном. Стою, низко склонив голову. Этим мантиям очень не хватает капюшонов.
На кафедре перед Корвиной лежит стопка книг, и он похлопывает по ней мощными пальцами. Эти книги минуту назад Декл принес из печатни.
– Братья и сестры Неразрывного Каптала, – возглашает Корвина. – Доброе утро. Festina lente.
– Festina lente, – шелестят в ответ черные мантии.
– Сегодня я хочу поговорить с вами о двух вещах, – продолжает Корвина. – И вот первая из них.
Он берет одну из книжек в синей обложке и поднимает повыше, показывая всем.
– После многих лет работы наш брат Зейд наконец завершил свою книгу жизни.
По кивку Корвины один из балахонов выступает вперед и поворачивается лицом к аудитории. Это мужчина за пятьдесят, крепкого сложения, насколько позволяет судить мантия. У него лицо боксера, с расплющенным носом и пятнистыми щеками. Должно быть, это и есть Зейд. Он стоит прямо, сцепив руки за спиной. Лицо напряжено: он изо всех сил старается держаться уверенно.
– Декл одобрил работу Зейда, и я прочел эту книгу, – говорит Корвина. – Внимательно прочел, как подобает.
У него и впрямь есть харизма – в голосе звучит спокойная, но непоколебимая уверенность. Небольшая пауза, во время которой в Читальном зале сохраняется тишина. Все ждут вердикта Первого читателя.
