Ты никогда не исчезнешь - Бюсси Мишель

В машину вливался утренний свет. Мы ехали через лес. Солнце играло с нами в прятки, лучи вспыхивали между стволов. Я убеждала себя, что видела, как у Тома блеснули глаза.

— Да как-то так… у меня дома нет инструмента. Но мне нравится слушать песни и потом подбирать ноты, ну то есть звуки, на тростниковых флейтах, которые я делаю сам. Или на моей гитаре из дерева и ниток.

«Фруадефон, 0,5 км», — сообщил очередной указатель. Слева — тупиковый путь к горному приюту. Я сбавила скорость. Никогда я так тщательно не соблюдала ограничения скорости на этих пустых дорогах. Сказанные Томом слова крутились у меня в голове: «Мне нравится слушать песни и потом подбирать ноты». Способность точно воспроизвести услышанную мелодию — признак абсолютного слуха. У Эстебана тоже был этот дар. Дар, которым обладает меньше одного процента людей.

Мимо указателя с надписью «Фруадефон» я проползла на скорости около 30 километров в час. Но это все, мы приехали. Я остановилась у источника, достаточно близко к ферме, чтобы Том не удивился, и достаточно далеко, чтобы оттуда не видна была моя машина.

Он заерзал, ему не терпелось вылезти.

— Спасибо… Мадди.

Он уже взялся за ручку двери. Стараясь не делать никаких резких движений, я улыбнулась ему и мягко придержала за рукав свитера. Главное — не напугать его.

— Минутку, Том. Самый последний вопрос. Шове вчера сказал нам, что здесь, у источника, перед тем как ты стал убегать от пчел, был еще какой-то мальчик. Шове даже уверял, будто ты с ним разговаривал. Но ты… ты сказал нам совсем другое.

Испуганный взгляд Тома терзал мне душу. В тех редких случаях, когда Эстебан мне врал, я никогда не повышала голос, заставляя его признаться во лжи. Мне казалось, что наша дружба распадется. Наверное, все мамы так думают. Но ни один ребенок не сбежал от матери навсегда, поругавшись с ней. Я невольно повысила голос:

— Шове незачем врать. Том, это важно. С тобой был другой мальчик?

Похоже, Том испугался. Похоже, я его напугала. Он скорее всхлипнул, чем ответил:

— Да.

Я снова ему улыбнулась. Прикоснулась к его щеке, хотя понимала, что не должна этого делать, но мои пальцы узнавали каждую клеточку его кожи, каждую ямочку, каждую слезинку, готовую скатиться из уголка глаза к носу.

Том замер. Я прошептала — секреты можно открывать только шепотом:

— Ты знаешь, как его зовут?

— Я… не могу этого сказать.

— Почему?

— Есть… есть вещи выше нашего разумения.

Последние слова Том произнес как затверженную молитву. Его еле слышный голос пробивался, как пробивается струйка воды по пересохшему руслу. Будто его рот был полон камней и каждое слово на них натыкалось. Я не могла допустить, чтобы он так страдал, я должна была его обнять, и я склонилась над ним…

Том тут же отшатнулся и вцепился в ручку, стараясь открыть дверь.

Она не поддавалась, он нажал сильнее, стал ее трясти, тряс и тряс, не зная, что я заблокировала переднюю пассажирскую дверь. Что он не сможет улететь, пока я не решу выпустить его на волю.

Я погладила его по плечу, чтобы успокоить, чтобы он снова повернулся ко мне.

— Не бойся, Том. Я только хочу узнать. Как зовут этого мальчика?

Моя рука лежала у него на плече. Я чувствовала, что он дрожит всем телом. Я знала, что могу его успокоить. Что он узнает мое тепло, мою нежность. Я должна была защитить Тома. Я была уверена, что он в опасности. Мне надо было выяснить, что это за друг, что это за мальчик, его ровесник, который никому ничего не сказал и который был бы виноват в смерти Тома, если бы мы его не нашли.

— Я только хочу узнать имя этого мальчика.

Его лицо, такое красивое, исказилось. Лоб собрался в глубокие складки. Последние слова, которые он произнес, были точно вырваны у него:

— Его зовут… Эстебан!

— Эстебан?

Эстебан?

Он действительно произнес это имя?

Значит, Том знал Эстебана?

Том его видел? Говорил с ним? Шове ошибся! Том разговаривал сам с собой, он говорил с Эстебаном в своей голове. Или Эстебан говорил с Томом. По сути, это одно и то же. И это последнее доказательство того, что…

Я отвлеклась, и Том забарабанил по стеклу, надеясь, что помощь придет, но кто, кроме меня, мог ему помочь в этой безлюдной деревушке?

Еще секундочку, Том, умоляю тебя, подожди чуть-чуть, Эстебан, у меня еще столько вопросов к тебе. Никто тебя не услышит, дверь не откроется, но я ничего плохого тебе не сделаю, я только хочу…

Внезапно распахнулась задняя дверца, и не успела я опомниться, как громадная лапища просунулась в машину, открыла дверцу Тома и выпихнула мальчика наружу. Я не успела пошевелиться, как лапища вновь просунулась внутрь, схватила меня за ворот, сдавила так, что я едва не задохнулась, и потащила, словно мешок. Куртка зацепилась за рычаг коробки скоростей, треск рвущейся ткани, лицом я проехалась по коже пассажирского кресла. И грохнулась на землю, ободрав до крови локти и колени о черные камни.

Надо мной навис здоровенный бородач с татуировками на шее и запястьях. Он примерился меня пнуть, но сдержался и только рявкнул:

— Сука! Не лезь к моему ребенку!

VI

Задержание

Возвращение серфера

29

Савина Ларош уже надсадно дышала, а до мюрольского замка оставалось еще метров сто подъема. Это была ее излюбленная прогулка, особенно по утрам, пока туристы еще не проснулись и она в одиночестве могла насладиться дорогой среди зарослей орешника, чтобы потом, добравшись до башни, полюбоваться открывающимся со всех сторон видом на деревушки, разбросанные среди поросших деревьями вулканов, и озера из волшебных сказок.

Телефон зазвонил как раз тогда, когда она добралась до самого крутого отрезка пути — посыпанной гравием тропинки, ведущей к первым укреплениям. Достав мобильник, она увидела, что Нектер уже несколько раз пытался до нее дозвониться, но не было сигнала.

— Савина? Это Нектер! Ты где?

— Взбираюсь на Килиманджаро с северной стороны, так что ты говори, а я послушаю и отдышусь.

— Хорошо. То, что я тебе расскажу, тебя взбодрит! Я только что поговорил с Ибаном Лазарбалем, ну, помнишь, с этим полицейским из Сен-Жан-де-Люз. Мы с ним уже почти подружились — правда, он все еще думает, что моя фамилия Леспинас и что я командую жандармской бригадой в Бессе. Короче, для начала — про эту ассоциацию «Колыбель Аиста». Представляешь, главное, за что они бьются, — это люки для детей.

Савина резко остановилась на середине подъема.

— Что за люки?

— Люки для детей! «Вертушки для подкидышей», если хочешь, — это их средневековое название. На английском будет baby hatch, а в Германии их называют «окнами жизни». В каждой стране есть свое название. В большинстве стран это разрешено, но не во Франции.

— Боколом, о чем ты говоришь?

— Да это же старо как мир! Такие ящики, чаще всего вделанные в стену больницы, или церкви, или еще какого-нибудь общественного здания. В них тепло, удобно, они защищены от ветра и дождя. Уютные гнездышки для…

— Брошенных детей! Ты об этом?

— Да! Совершенно верно, госпожа социальная работница! Во Франции женщина имеет право родить анонимно, но не имеет права бросить ребенка. Но это запрещено лишь с 1940 года, так что во всех старых приютах Франции ты по-прежнему увидишь эти «вертушки для подкидышей», которые со времен Средневековья приняли тысячи детей. А недавно эту систему возродили в разных странах, она действует в Германии, в Швейцарии, и такие ассоциации, как «Колыбель Аиста», ратуют за то, чтобы возродить ее во Франции.

— Какая мерзость!

— Если говорить о младенце — вопрос спорный… Побуждают ли родителей эти «вертушки» бросить ребенка, как только им покажется, что он слишком громко плачет? Или, напротив, спасают младенцу жизнь, не дают умереть в мусорном контейнере? Эти соображения могли бы поделить людей на две группы. Первые…