Филипп Делелис - Последняя кантата
— А Веберн? — спросил Жиль.
— После Веберна — ничего, — с сожалением сказала Летисия. — Правда, ведь он… был убит выстрелом в спину в одна тысяча девятьсот сорок пятом году при загадочных обстоятельствах, и до сих пор они не раскрыты.
— По-твоему, он не смог передать секрет королевской фуги? — заключая, спросил Паскаль.
— Нет. Или скорее…
Снова повисло молчание. Жиль с живостью вскочил. Моцарт! Наконец-то он нашел истинный мотив. Но Моцарт в отличие от Веберна, который не нашел преемника, смог передать тему Бетховену. Тогда почему его убили, если он передал ее? Может, его убийцы не знали об этом? Или же Моцарт, как и Веберн сто пятьдесят лет спустя, допустил оплошность? Какую?
Летисия смотрела на комиссара, погруженного в раздумье. Она не знала, о чем он думает, но тем не менее дала ответ на вопрос, который занимал его, закончив прерванную фразу:
— …или же Веберн захотел раскрыть секрет, как Пьер и Морис… и его убили.
— Как Моцарта, — не смог удержаться Жиль. — Я уже много месяцев, просто для себя, работаю над историей его убийства.
— Моцарта? Но ведь всем известно, что он умер в своей постели! — воскликнул Паскаль.
— Постой, постой, Паскаль, не тебе мы должны напоминать, что Де Куинси написал по поводу Спинозы: «Я прекрасно знаю о всеобщем мнении, что он умер в своей постели. Возможно, он в ней и умер, но это не исключает того, что его убили…» А в отношении Моцарта всегда были подозрения, что его отравили…
Паскаль не смог скрыть раздражения:
— После научной фантастики — фантастика музыкальная. Ты и правда веришь во все это, дорогая Летисия?
— Не знаю. Точно я знаю лишь то, что двое моих друзей убиты потому, что они слишком приблизились к секрету фуги.
— Мы тоже хорошо продвинулись благодаря вам, Летисия, — сказал Жиль. — Осталось разгадать главное: что и как скрывает эта музыка? Совершенно очевидно одно: надо начинать с Фридриха Второго, но Пьер Фаран не был историком и работал только над музыкальной темой. А вы можете продвинуться в этом плане?
— Послушайте, комиссар, — проворчал Паскаль, — это грозит огромным риском для Летисии. Почему бы вам не привлечь ваших специалистов?
— У нас нет специалистов в этой области.
— Тогда заключите договор с Институтом акустики или с Консерваторией!
— Это очень затянет дело. Но успокойтесь. Летисия постоянно под защитой. К тому же ничто не обязывает ее…
— Я согласна! — прервала его Летисия. И, помолчав, добавила: — Мы уже спорили об этом, но я приняла решение и пойду до конца. Сейчас у меня есть хорошие наметки: необычность темы задумана намеренно, вне всякого сомнения, из соображений, не имеющих отношения к музыке. Я убеждена, что тема «означает» что-то. Я буду работать над этим, и главное…
— Что? — спросил Жиль.
— Главное, я нанесу короткий визит профессору Дюпарку. Прямо сейчас же позвоню ему.
— Я составлю вам компанию, — сказал Жиль.
36. СИМВОЛИЗМ
— Название! — нетерпеливо повторил граф. — Как называется опера?
— Я не знаю, что такое опера, — пробормотала Сильвия.
— Тогда как вы называете арию?
— Я не знаю ее названия, — ответила Сильвия, вставая.
— Так это же прекрасно! — воскликнул граф…
Льюис Кэрролл. Сильвия и БруноПариж, наши дни
Вестибюль консерватории бурлил в это утро. Студенты толпились около администратора, одним нужно было получить ключ от зала, другим — зарезервировать аудиторию. Летисия и Жиль сразу направились к кабинету Огюстена Дюпарка, и Летисии пришлось на ходу ответить на поздравления нескольких своих коллег. Когда они вошли в кабинет, ей показалось, будто профессор Дюпарк так и не переставал писать с их последней встречи. Он сидел в той же позе, склонив голову к рукописи, старательно выводя что-то вечным пером. Среди своих книг, погруженный в какой-то свой мир. Как и в первый раз, ей пришлось приложить немало усилий, чтобы он заметил ее присутствие. Наконец он поднял голову:
— А-а, Летисия! Вы записались на прием, я думаю?
— Да, мсье. Позвольте представить вам комиссара Беранже.
— О, я уже встречался с одним из ваших коллег…
— С инспектором Летайи.
— Да, верно. Садитесь, садитесь оба. Итак, Летисия, эта злосчастная фуга все еще занимает вас?
— Все еще, мсье.
— Знаете, часто случается, что тема экзамена захватывает.
— У меня иной случай, профессор. Я просто пытаюсь установить связь между этой фугой и смертью двух моих друзей. Один из них — Пьер Фаран, ваш бывший ученик, а другой — Морис Перрен.
— Да, я встречал мсье Перрена два или три раза. В последний раз у вас. Как это печально… Но, скажу вам прямо, я не испытывал к нему большой симпатии. Он занимался только современной музыкой и не имел своего суждения. Как-то даже он мне расхваливал Кагеля[128] и Лигети.[129] Беспричинная провокация мне наперекор…
— Такая музыка существует. Ее играют. У нее есть свои слушатели.
— Возможно, не знаю. В лучшем случае — сомневаюсь, но раз вы утверждаете, что… Видите ли, все очень просто. Вспомните прелюдию к «Послеполуденному отдыху фавна» Дебюсси. Вступительная тема флейты заканчивается на… на…
— На ля-диезе, мсье.
— Да-да, на ля-диезе. Один из моих англосаксонских коллег, господин Гриффит, датирует начало современной музыки именно этим произведением. Логически рассуждая, Дебюсси не должен был бы написать эту ноту, но, оставив висеть в воздухе неопределенность гармонии и ритма в первых двух тактах, рассмотрев тональность соль мажор в третьем, Дебюсси совсем отказался от него и написал заключительное ля-диез. И с этим его ля-диезом мир закачался. Гриффит не ошибается, но там, где он видит начало, я вижу конец западной музыки. Вот, все очень просто. По крайней мере у меня есть отправная точка для моей «Истории музыки».
Жиль чувствовал себя лишним в этой дискуссии специалистов. Однако он решил не уходить, поскольку только Летайи до сих пор встречался с Дюпарком. Поведение профессора его очень интересовало. И он думал, до чего дойдет этот Дюпарк со своими оригинальными суждениями.
— Так что же более шокирующее, — спросила Летисия, — ля-диез Дебюсси или интервал уменьшенной септимы в королевской теме одна тысяча семьсот сорок седьмого года?
— Вы удивительны, мадемуазель Форцца. Право, просто удивительны!
— О, менее, чем вы, профессор. Я убеждена, что этот интервал уменьшенной септимы вас шокирует, и однако вы предлагаете зеркальное отражение королевской темы для экзамена по фуге. Но ведь как в перевернутой, так и в нормальной фуге мы имеем этот интервал. Тогда почему был такой выбор?
— Вы спрашиваете меня об этом уже во второй раз. Я очень сожалею, что выбрал королевскую тему.
— Это был вызов?
— Никакого вызова. Это смешно.
— Конечно. Вызов студентам, и еще, простите меня, пожалуй, с некоторой долей садизма, да к тому же еще вызов самому себе.
— Однако с уверенностью можно сказать, что гипотеза о передаче темы из эпохи в эпоху — весьма спорная. Я изучил партитуры и полагаю, что вы обобщаете.
— Не думаю, что я, как вы говорите, обобщаю, но не это главное. Главное — та особенная трудность, которую создает уменьшенная септима. Я, должна вам сказать, не уверена, что Бах добровольно выбрал свой си-бекар после ля-бемоля.
— Действительно, не исключено, что так. Вы предполагаете, что это каприз Фридриха Второго? Но чего ради?
— Я убеждена, что тема что-то означает.
— Музыка всегда что-нибудь означает. По крайней мере так было до ля-диеза Дебюсси. Она заставляет нас смеяться или плакать, задумываться или рассуждать, она нас успокаивает или возбуждает. Чаще всего она нас трогает, и мы даже не знаем почему. Мы не знаем, чем нам больше нравится та мелодия, а не эта, просто она нам нравится больше. В противовес другим искусствам музыка нематериальна и, следовательно, имеет прямое отношение к душе и не требует истолкования. Не ищите его в ней.
— Почему же многие великие произведения пытаются передать природу или некоторые чувства? Опера…
— Ах, опера! Я ждал от вас этого. Опера, как и танец, жанр второстепенный, она полностью зависит от музыки. Опера в музыке — все равно что комикс в литературе. Но это не мешает нашей непросвещенной буржуазии кричать о гениальности…
— Вы преувеличиваете…
— Совсем немного. Опера зиждется лишь на простых чувствах: любовь и ненависть, гордость и раболепство, честолюбие и честь… Ограниченные схемы, понятные большинству. Понятны картины… но не музыка.
— Самое любопытное, — заметила Летисия, — что некоторые из самых великих музыкальных страниц посвящены именно опере.
