Джон Коннолли - Черный Ангел
В 1414 году Сигизмунд вызвал Яна на Церковный собор для дачи объяснений по поводу своих претензий. Гуса заключили в тюрьму и подвергли пыткам. Он отказался отречься от своей веры, и в 1415 году его доставили на Место дьявола, туда, где проводились казни. Его раздели донага, руки и ноги перевязали мокрыми веревками и приковали за шею к деревянному столбу. Облили голову маслом и разожгли соломенный сноп у шеи. Всего полчаса потребовалось, чтобы пламя занялось и Гус, в конечном счете, задохнулся от густого черного дыма.
Его тело разорвали на части, кости сломали, а сердце поджарили на костре. Потом все останки сожгли, пепел сгребли и заложили в тушу бычка, которую выбросили в Рейн.
По всей Богемии последователи Гуса, взбудораженные его смертью, поклялись защищать его учение до последней капли крови. Сигизмунд объявил Крестовый поход против них и послал в Богемию на подавление сопротивления армию в двадцать тысяч человек. Но гуситы, возглавляемые Яном Жижкой, одноглазым рыцарем, который переделывал телеги в военные колесницы и называл своих людей воинами Бога, уничтожили армию Сигизмунда. Теперь император зализывал свои раны и планировал следующий ход. Был составлен мирный договор, по которому никто не должен был преследовать тех, кто принимал четыре гуситских постулата веры, включая отказ духовенства от всех мирских благ и светской власти, постулат, с которым аббат Седлеца был совершенно определенно не согласен. В тот день горожане Кутна-Горы направились к монастырю в Седлеце, вокруг которого собрались отряды гуситов, чтобы молить Яна Жижку о милосердии и прощении. Дело в том, что сторонников Гуса заживо сбрасывали в крутно-горские рудничные шахты, и горожане боялись за свою жизнь. Аббат слушал, как обе стороны пели «Хвала Тебе, Господи» в знак подтверждения их перемирия, и ему было не по себе от этого лицемерия. Гуситы и не думали обрекать на разграбление Кутна-Гору, так как именно рудники и мастерские представляли настоящую ценность, они хотели обезопасить себя на случай сопротивления. Но аббат понимал, что вскоре обе стороны — и гуситы, и Сигизмунд — снова вцепятся друг другу в горло из-за бесчисленного богатства города.
Теперь гуситы ушли на некоторое расстояние от монастыря, но он все еще различал их костры. Скоро они придут вновь и тогда не пощадят никого из тех, кого найдут в городе. Аббат был полон гнева и сожаления. Он любил монастырь, он участвовал почти во всем новом строительстве, и возведение храмов само по себе было таким же актом созерцания и размышления, как и церковная служба, проводимая внутри этих строений, где каждый камень был наполнен духовностью, а строгий аскетизм линий предостерегал против любого отвлечения от молитвы и созерцания.
Монастырский костел, самый большой в этих землях, повторял своей формой католический крест и гармонично вписывался в естественный рельеф речной долины. Архитектура монастырского костела являла собой воплощение первоначальных планов, составленных основателем ордена, Бернаром Клервоским, наполненных его любовью к музыке, которая проявилась в его вере в мистику чисел, основанную на теории музыки августинцев и применении этой теории к архитектурным пропорциям. Четкость и чистота линий и соблюдение пропорций выражали божественную гармонию, и таким образом монашеский костел Успения Богородицы и Святого Иоанна Крестителя служил прекрасным, хоть и безмолвным, гимном Богу. Каждая колонна, каждая архитектурная деталь, каждая в совершенстве рифмующаяся арка, казалось, пели: «Хвала Тебе, Господи».
Аббат страшился гуситов, но также знал, что святости монастыря угрожали и другие силы, и вопрос состоял лишь в том, какой враг ворвется в его ворота первым. Слухи достигали ушей аббата, слухи, полные смысла только для него одного: слухи о наймитах с отметиной в виде двузубца, во главе с Капитаном с бельмом на глазу и всегда и повсюду следовавшим за ним жирным подобием человека, уродливым и опухшим.
Те, кто приносил аббату эти жуткие вести, еще не знали, какой из сторон солдаты Капитана предложили свои услуги, но аббат понимал, что это уже не имело значение. Они поднимали любые флаги для собственного удобства, скрывая свои истинные цели, и их лояльность становилась огнем, который хладнокровно и быстро сжигал все на своем пути, оставляя после себя одну только золу. Аббат знал, что искали воины Капитана. В самом Седлеце и не было особенных богатств, хотя мало кто верил в это. Самое знаменитое сокровище монастыря, дароносицу из позолоченного серебра, перепоручили заботам августинианцев в Клостернюбурге еще шесть лет назад. Тем, кто придет грабить это место, делить будет нечего.
Но Капитана не интересовали такие пустяки. И аббат начал готовиться к неминуемому, поскольку угроза разрушения становилась все явственнее. Монахи иногда слышали, как где-то вдалеке раздавались приказы; потом слышали стоны раненых и умирающих у своих ворот. Но они не прекращали работу. Лошади были оседланы, и огромная, с закрытым верхом повозка, одна из двух специально построенных для аббатства, стояла наготове у потайного входа в сад монастыря. От тяжести колеса утопали в земле. Кажется, время настало.
Аббат неожиданно вспомнил слова из «Книги Еноха» и вздрогнул. Одного хранения этой книги, осужденной как ложное Священное писание, было достаточно, чтобы назвать его еретиком, вот почему он тщательно скрывал эту работу. Но в ней он нашел ответы на многие вопросы, мучившие его, и среди них о природе ужасного, прекрасного творения, порученного его заботам, которое теперь ему предстояло как-то уберечь.
«Брось его в темноту... Бросай камни беспорядочно и прицеливаясь, но закрой его во тьме; Там будет он оставаться навечно; Закрой его лицо, чтобы не мог он увидеть свет. И в день великого суда пусть он сгорит в огне».
Покои аббата находились в самом центре концентрических укреплений монастыря. В первом круге, в котором он теперь стоял, находились церковь для вновь обращенных членов ордена, здание монастыря и крытая галерея. По поперечному нефу собора в противоположной стороне от реки размещались Ворота Мертвых, ведущие на кладбище. Это были самые важные ворота в монастыре, их замысловатая форма резко контрастировала с абсолютностью архитектуры, окружавшей их. То были ворота между земной жизнью и вечной, между этим миром и следующим. Аббат надеялся, что когда-нибудь и его пронесут через них и захоронят рядом с его братьями. Тем, кто уже убежал по его указанию, поручено было вернуться, когда станет безопасно, и разыскать его останки. И, если ворота все еще будут существовать, останки аббата следовало пронести через них. Если нет, им предстояло отыскать для него место, чтобы он смог покоиться подле руин церкви, которую он так любил.
Второй круг принадлежал инициированным членам. Здесь также были зернохранилище и освященный участок земли у двери в церковь, где выращивалось это зерно. В пределах третьего круга находились ворота монастыря; церковь для посвященных членов ордена, прихожан и паломников; жилые помещения, сады и, главное, кладбище. Аббат внимательно смотрел на эти стены, которые защищали монастырь, их линии вырисовывались даже в темноте, на фоне пылающих костров на склонах. «Словно адское пламя», — подумал аббат. Он не верил, что христиане должны воевать между собой во имя Бога, ему были ненавистны те, кто убивал от имени всепрощающего Бога, но еще больше он ненавидел тех, кто оправдывал Божьим именем свою жажду власти. Ему даже иногда казалось, что он почти разделял гнев гуситов, хотя и хранил такие свои чувства глубоко в душе. Если неосторожно выдать подобные мысли, недолго оказаться на колесе или на костре за свое безрассудство.
Аббат услышал шаги. К нему приблизился молодой послушник. Он был весь перепачкан в грязи, на боку у него висела шпага.
— Все готово, — сказал послушник. — Слуги спрашивают, не нужно ли обернуть копыта лошадей и завязать уздечки. Они боятся, как бы на шум не сбежались солдаты.
Аббат ответил не сразу. Юноше показалось, что аббат взвешивает последнюю возможность спасения. Но тот только вздохнул и, как животные, привязанные к телеге, принял свое неизбежное бремя.
— Нет, — сказал он. — Не надо обертывать копыта и подвязывать уздечки. И пусть поторопятся и не стараются двигаться тише.
— Но тогда их засекут, и они погибнут.
— На все Божья воля, — аббат повернулся к послушнику и ласково потрепал юношу по щеке. — А теперь иди и возьми с собой столько человек, сколько сможешь провести безопасно.
— А как же вы?
— Я...
Но слова аббата заглушил лай собак. В монастыре давно не осталось тех, кто мог бы обеспечить его защиту, и теперь только собаки бродили между вторым и третьим кругом обороны. Ужас переполнял собак, они истерично лаяли, как если бы учуяли волков и знали, что умрут в борьбе с ними. Молодой послушник вытащил шпагу.
