Эдуард Хруцкий - Осень в Сокольниках
— Орлов, — Вадим поднял трубку.
— Слушай, Орлов, — услышал он бойкую скороговорку сестры. — Что ты там творишь? Ко мне приехала вся в слезах Ларочка Лесоковская, тебе знакома эта фамилия?
— Знакома.
— Ты сошел с ума. Врываешься в дом, оскорбляешь известного композитора…
— Лауреата.
— Да, представь себе и лауреата тоже. Твоя ирония неуместна. Устраиваешь погром, грозишь, хамишь. Ты позоришь семью. Меня, Славу, Нинку. Тебе закроют двери в приличные дома.
— Если ты считаешь приличными домами те, где скупают краденое, то пускай закрывают. Вот что, Алла, ты не звони мне больше по поводу своих светских знакомых.
— Ты идиот, у них связи, я умоляла ее не писать на тебя телегу…
— Пусть пишет, — Вадим бросил трубку.
— Дорогая сестра? — спросил Валера.
— Именно.
— Пытается влиять на ход следствия?
— Что-то в этом роде.
Марина, сидя в кресле, курила, наблюдая за этими людьми, которые внезапно стали для нее понятными и близкими. Она вслушивалась в веселую пикировку мужчин, чувствуя по-женски, что эти два человека за веселой иронией скрывают глубокую нежность друг к другу.
Ей было хорошо в этой комнате, так не похожей на квартиры многих ее знакомых. И так не похожей на квартиру Бориса. Он жил в вылизанном, обставленном дорогой мебелью музее. Из каждой командировки за рубеж он привозил вещи, придававшие его жилищу респектабельность и подчеркивающие положение хозяина.
— Что делать, — говорил Борис, — я работаю в МИДе. — И это звучало так, будто он имел в виду свою принадлежность к некоему элитарному обществу. Он все делал лучше других: водил машину, играл в теннис, катался на горных и водных лыжах. И любил он немножко устало и снисходительно.
После своей поездки в Афганистан Марина невольно попала в круг «выездных». На некоторое время эти люди привлекли ее. Они казались много знающими и поэтому интересными. Но потом только она поняла, что большинство из них рвутся за границу не из-за интересной работы, не из-за желания узнать страну, а из-за стереофоники, тряпок, украшений. Вещи стали подлинной и единственной ценностью для них.
Конечно, Марине не повезло, она попала именно в такую компанию. Она знала и других людей. Но год, проведенный с Борисом, открыл для нее только этих. С их устоявшимися привычками — по субботам и воскресеньям теннис и баня, потом ресторан «Узбекистан», обязательное посещение загородного ресторана «Сосновый бор». И, конечно, ежевечерники, встречи и разговоры о дачах, собаках, машинах и должностях.
И этот странный день, когда ей позвонила Ира и потащила ее к их школьному товарищу Лене Гринину. Его мастерская, веселые истории, которые он рассказывал, потом появился Вадим. И она почувствовала сразу, что все это не кончится просто. Потом Вадим ушел, и позвонил Борис. Он властно, такая уж у него была манера разговаривать с людьми, сказал, что он едет к Луковниковым и ждет ее там. И она еще под гипнотической силой этой властности вышла от Гринина, села в машину и тут увидела Вадима.
Ах, как ей не хотелось уходить из этой комнаты, но уходить все-таки было надо, и она встала.
— Пора, — сказала Марина.
И мужчины поняли ее.
Они спустились к машине, Марина села в кабину, повернула ключ зажигания. Тишина. Она поворачивала его еще и еще. Зажигание не работало.
— Что случилось? — спросил Вадим.
— Не знаю. Вы что-нибудь понимаете в машинах?
— Нет.
— Так что делать?
— Вы где живете?
— На Чистопрудном бульваре.
— Двадцать минут пешком. Оставьте машину до утра, а я попрошу шофера ее посмотреть. Пойдемте, я вас провожу.
Они шли по пустой Москве. По Петровским линиям, потом по Неглинке, потом по тихим настороженным бульварам. На Рождественском бульваре сидели трое парнишек с гитарой. Они пели забытую песню Окуджавы о синем троллейбусе. Они пели прекрасно, а главное, слова и музыка этой песни очень монтировались с сегодняшним вечером. Марина и Вадим стояли и слушали ребят. И те, увидев их, запели еще одну песню, о Моцарте, потом еще о старой елке.
Марина и Вадим шли по бульвару, а за их спиной затихали полные нежного волшебства слова:
Вдоль синей реки, моя радость,
Вдоль синей реки!
До красной горы, моя радость,
До красной горы!
Они остановились у большого желтого дома.
— Запишите мой телефон, — сказала Марина почему-то низко и звучно.
Вадим вынул блокнот и ручку.
— Домашний и рабочий, — она продиктовала номер. — Позвоните мне завтра.
— Когда?
— Когда захотите.
— Я захочу еще сегодня.
— Звоните.
— Но ведь поздно.
— Все равно звоните, я не усну. Буду ждать.
— Хорошо.
Марина шагнула к нему, обхватила его голову, пригнула, поцеловала в губы. Внезапно вспыхнувшие фары стоявшей у стены машины осветили их. Марина повернулась и побежала к подъезду. Вадим закурил и медленно зашагал к Кировской.
…И тут он увидел трамвай. С длинной выгнутой дугой, с белым кругом на переднем вагоне, в центре которого чернела буква Б. Это был трамвай его детства и молодости. Узколобый, с открытыми площадками, с прицепными вагонами, деревянными скамейками.
Сколько поездил он на этих трамваях, в которые так удобно было запрыгивать на ходу. Линии их лежали через всю Москву. Трамвай нырял в старенькие, заросшие зеленью московские переулки, пересекал площади, стучал колесами по мостам. Не было в Москве более удобного транспорта, забиравшегося в любые закоулки.
И вдруг он шел по бульвару сегодня, искря дугой, словно выехавший из его молодости. В окнах горел свет, у опущенных окон сидели люди. Вадим смотрел, не понимая, что делается, «букашка» здесь, в эту ночь, в этот август.
И только когда с ним поравнялся прицепной вагон, увидел прожектора и кинокамеры. Сна не было, все оказалось простым и ясным.
Его молодость снимали в кино.
Он бросил сигарету, нашарил в кармане две копейки и пошел к автомату. Марина вбежала в квартиру, и сразу же зазвонил телефон.
— Да.
— Это я, — голос Бориса был ледяно-спокойным, — почему ты не пришла к Луковниковым?
— Не хотела.
— Но я же сказал, чтобы ты пришла.
— Я не хотела.
— А целоваться у подъезда ты хотела? — закричал он в трубку.
— Хотела. Значит, это ты караулил в машине?
— Ты пожалеешь об этом.
— Нет. — И она повесила трубку.
Родители были на даче, в квартире стояла сумеречная тишина. Марина подошла к книжным полкам, сняла томик Цветаевой, раскрыла на середине.
Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стеклах -
И на стволах, которым сотни зим…
И, наконец, чтобы было всем известно
Что ты любим! любим! любим! любим! -
Расписывалась радугой небесной.
Она опустила книгу, волшебство поэзии захватило ее и понесло в полумраке квартиры. Она повторяла последние строчки, словно пробуя их на вкус. И слова в памяти вновь складывались в рифмы, щемящие и прекрасные.
В прихожей зазвонил телефон. Но Марина еще не поняла смысл этого звука, находясь под цветаевским гипнозом. Второй звонок вернул ее к реальности, и она встала и вышла в прихожую.
— Да.
— Это я.
— Это ты, Орлов?
— Я.
— Поговори со мной.
Вадим пришел на работу в восемь утра. За час до начала. Но народ в управлении уже был. Такая у них служба, не влезающая в твердо регламентированные рамки. В кабинете было прохладно; хорошо, что уборщица, уходя, забыла закрыть окно. Он снял пиджак, повесил его на спинку стула. Сел. Немного ныл разбитый бок. Но терпимо. В общем, конечно, он отделался легким испугом. Вадим снял телефонную трубку, набрал номер больницы. Ему повезло, дежурный врач оказался в кабинете.
— Добрый день, доктор, это Орлов из МУРа беспокоит. Как там Фомин?
— Проникающее ранение живота, кризис прошел. Очень удачно, что на месте оказался врач. Думаю, что пойдет на поправку.
— Спасибо.
— Пустое.
Вадим положил трубку и подумал о том, что как прекрасно, что там оказалась Марина. Стрельцов рассказал ему, как она достала в считанные минуты бинт и йод, как перевязала Фомина.
В дверь постучали.
— Войдите.
На пороге появился свежевыбритый Калугин. Стекла очков его победно блестели.
— Я знаю о вчерашнем и очень жалею, что не был с вами.
— Ничего, Игорь, такое, как вчера, может случиться в любую минуту.
— Те оба насмерть?
— Да, к сожалению.
— Что с Фоминым?
— Идет на поправку. Что у вас? Судя по некоторому блеску в глазах, есть новости.
— Да. Патрушев вчера все-таки рассказал; Каин — это душеприказчик и наследник Хомутова.
— Вор?
— В том-то и дело, что нет. Его не знает никто.
— Такого не бывает.
— Пока не нашли знающих его людей.
— Это точнее.
— Ленинградцы передали. Вот.
Калугин положил на стол бланк спецтелеграммы.
