Измайлов Андрей - Время ненавидеть
Крюк сделала, чтобы к Коломягам выйти, чтобы с автобусной остановки не засекли, чтобы не нагнали, пока по глинистому, склизкому, размазанному склону взбираюсь. Еще немножко, ну еще!
Спина, будто на ладони, под идеальным наблюдением. Не оглядываться! Только не оглядываться! Поздно все равно. Ничего не изменить. Пошла и пошла. Иди!
Иду. Иду.
Все! Зону обзора миновала. Вот моя деревня. А мой дом родной скрылся за коломяжскими избушками. Вернее, я за ними, за избушками, скрылась. Она именно здесь проходит, полустертая грань между городом и деревней. Сто метров всего и – другой мир. Теперь вперед и только вперед!
Прямо и только прямо! Или… налево? Или направо? Я же этим маршрутом ходила разик-другой от силы. И конечно только летом: матери детскую железную дорогу показывали по единственному ее приезду и на теннис до спортбазы сходили с Красилиным, когда он решил животик подобрать. (На полчаса его хватило, потом – корт не тот, ракетки не те, мячи облезлые, тренер, поручик Ржевский, на мои ноги пялится!…Гордись, что у твоей жены ноги, на которые пялятся! Нет, «ноги нашей здесь не будет! Ни моей, ни твоей!». Прикинулся, что скаламбурил. Прикинулся, что взъелся: «если тебе так нравится, можешь сюда ходить, но без меня. Дорогу найдешь?». Те ракетки, те! И корт тот, и мячи в меру мохнатые, и тренер навидался всяческих ножек. Просто уже в натуре у Красилина: вместо признания «не могу», деланное «не хочу». Ах, спорт миллионеров! Ах, Борис Беккер, Иван Лендл! Ах, ракеткой – ж-жих-х! Ах, все вовне, а мы внутри во всем белом!.. Это если чисто зрительно. Попробуй сам побегай, попотей! Попробовал… «Не хочу!». Признайся хоть однажды: не могу! Не-а! «Дорогу найдешь?»).
Дорогу найду!
Слева – гомон пьяный, пивная точка там.
Справа – церквушка голубенькая, святого Даниила Салоникийского.
Заступись, Даня! Где же дорожка на «Удельную»? Летом здесь все по-другому – черемуха, густо-зелено и вообще… по-другому. Определенно, у меня топологический кретинизм. Или патологический?
Ну где?! Где-е?! Асфальт еще должен быть…
Заступился, Даня. Вот он, асфальт. И электричка ориентирно простучала вдали. Железнодорожная станция «Удельная». Метро «Удельная». И будет горек мой удел… Топай, Красилина, топай. Километр, не меньше.
Узнаю! Узнаю!.. Котлован будущего кардиоцентра, спортбаза (она! она!), аллея дубовая, лесопарк, пустырь… Правильной дорогой идете, товарищи! Только летом лучше – парочки прогуливаются, физкультурники бегают, народ электрички, с дач возвращается… И… тенисто. Теперь же никого и ничего. В чистом поле под обстрелом.
Иди, Красилина, иди! И не думай. О чем угодно, но об этом не думай: обнаружат, догонят, поймают. Почему ОНИ непременно должны тебя обнаружить, догнать, поймать! ОНИ и знать не должны, что ты тут!
А вдруг? Мало ли, что не должны? Почему-почему? Потому, что у меня виктимность повышенная. Это такое слово. Очередное. Время от времени всплывают в обществе слова, и все кому не лень повторяют их к месту и не к месту, поддерживая в себе ощущение, что не отстают. Спорадический. Рефлексировать. Амбивалентный. Суицид. Виктимность. К месту и не к месту. Потом слова линяют, новые возникают. Модные.
Но в отношении меня виктимность – очень к месту. И к сожалению. Означает, что жертва сама провоцирует среду на то, чтобы стать жертвой. И не поведением, а самим фактом своего существования. Фатум! (О, еще одно слово того же ряда, слинявшее давно… но действительно фатум! Ведь за что мне все?! За какие грехи?!). И ничего не изменить. Поведение менять бессмысленно, это не от этого. А по поводу факта существования – моя решительность столь далеко пока не заходит… Нет, мне нравится это ПОКА! Сбрендила, Красилина? Нет! Мы молоды! Счастливы! Талантливы! Не чета слабакам-мужчинам! Всяким Красилиным, умозрительным теннисистам, всяким Петюням! Вот у кого виктимность так виктимность! У Петюни… Правильно, Красилина, черпай силы в мыслях о слабых, познавай в сравнении, черпай.
«Галина Андреевна, дождитесь, я сейчас приеду!».
Не было у бабы хлопот…
Петюня – хроническая жертва, просто хроническая! Жертва тех же баб из-за своего к ним отношения. И они как чуют. Ладно, похож на Есенина в худшие годы его, Есенина, жизни. Дело не в этом. Это не от этого. Мало ли смазливых мальчишек! (И смазливость Петюни относительна. Длинный и сутулый верблюд. Человек – звучит ГОРБО. Выпрямись ты, плечи расправь!.. Какие там плечи! Все же мужик должен быть мужиком, а не глистой в обмороке!). Не из-за формы он жертва, а из-за содержания. Содержание у него книжное: женщина – святое! Нашел с чем святость олицетворять, с нами!
Подобные Петюни первым делом непременно женятся и непременно на распоследних задрыгах.
Дубинушка стоеросовая! И билет у него тогда пропал, и юга первые в жизни. Тогда, сто лет назад… Уже и посадку объявили на Московском вокзале, уже толпа ринулась. И Петюня ринулся. Но не к вагону, а к ребятам с красными повязками – те волоком волокут соплячку, нагрузившуюся до выщипанных бровей. Верная кандидатка в «синеножки» годикам к тридцати, а пока ей вдвое меньше, но опыт уже солидный и не только по части «нагрузиться». По ней видать, по мату ее, по шмоткам, по всему. Московский вокзал!
И он, недоумушка, ринулся:
– Не смейте трогать девушку!
Чтоб у Петюни такая дырка в голове была, какая она девушка! Ему и сделали дырку в голове – дурь выветрить. Когда с кулачками полез. Сопротивление при выполнении и прочая, и прочая. Ну, дырку – не дырку, а макушку рассадил, приложившись к поребрику.
Потом их обоих – в предвариловку, в приемник- распределитель. Там уже приличный урожай собран: бомжи, фарца, цыгане, соратницы Петюниной соплячки. Ее тут же и вывернуло на цементный пол. А он замолотил в дверь:
– Откройте!!! Девушке стало плохо!!! Немедленно откройте!!! Девушке плохо!!!
Открыли, а он ее пытается на руки взять (кино!), вынести, в чувство привести, спасти:
– Вы что, ослепли?! Ей плохо!
У самого «голова обвязана, кровь на рукаве». Гер- рой! Сам он ослеп.
Посмотрели на него: надо же, такие еще бывают! Под колпаком стеклянным тебя, парень, выращивали? И отпустили.
Упирался: без нее он шагу отсюда не сделает!
Волевым порядком Петюню в дежурную машину усадили и домой отвезли. Без нее, конечно. Жаль, с рук на руки не сдали – некому, родичи у Петюни в отпуске, в Пупышеве, участок обживают, а он парень теперь самостоятельный, школу закончил, ему в августе поступать – пусть бабку в Астрахани проведает: заодно отдохнет, заодно фруктов поест, икры (для мозгов полезно), заодно подготовится – бабка кандидат химических наук, лучшего репетитора не надо.
Ни в какую Астрахань он не поехал, да и поезд давно тю-тю. Три дня выискивал «девушку» на Московском. Нашел. Хоть трезвую на сей раз. Привел за руку:
– С прежней жизнью, – говорит ей, – покончено. Живи у меня. Садись пока, почитай, музыку ■ послушай. А я в универсам сбегаю, поесть куплю. Ты что любишь?
Сбегал.
Ее, естественно, уже нет. И пластинок Петюниных нет, всех битлов. И кроссовок Петюниных, «адидасовских». И на кой ей сорок четвертый размер?.. Ко всему – в ванной, в ванне демонстративная кучка навалена. Горячую воду включил, дубинушка, смыть. Аромат на неделю!
И ведь что? Ведь снова пошел на Московский. Снова ее нашел, был отлупцован ее дружком (дружок в «адидасах», знакомых до боли, именно до боли – именно ими и отлупцован). И… снова пошел на Московский за ней.
Я понимаю, втрескался по уши. Я понимаю: обнявшись и в пропасть. Я понимаю, возраст, восстание плоти, невтерпеж, пришла пора!..
И ведь что? Ведь нет! Ему от нее ничего не надо, он по благородству, он бескорыстно, он от высоких помыслов.
Кончилось тем, что соплячка врубилась и со всем удовольствием записалась с ним, выжила из квартиры Петюниных родителей и продолжала активную, еще более активную деятельность на поприще жадного общения с кем бы то ни было. И чтобы Петюня не подумал чего, бешено имитировала бешеную ревность.
Он сокурсницу привел с химфака чаю попить, конспект сдуть. Пока попивали и сдували, жена в той же ванной, где нагадила годы назад, ныне затеяла вешаться. На шланге от стиральной машины. Он растягивается до бесконечности, последнему дураку видно – театр. Но Петюня дурачок за последней чертой, ему той картины хватило навсегда и всюду мерещится. То-то он ненормально воспринял мое: «Меня все равно уже не будет».
А к нам лаборантом пришел, когда со второго курса отчислили. На экзамене преподавателю нанес пощечину. Тот «шпору» засек у Петюниной сокурсницы, подошел и говорит, мол, поднимите юбку! поднимите-поднимите! очень меня интересует, что у вас там! Петюня безусловно вскочил, изрек свое «как вы смеете! не смейте!» и – не врезал, не стукнул, не ударил даже, а именно нанес пощечину.
Ну, а уж в лаборатории, где наш девичник моментально Петюню унюхал, – отдельная история! Виктимный ты наш!
… Вот и пришла! Видишь, Красилина, ничего с тобой не случилось. Видишь, Красилина, уже поезд. Уже метро. Видишь, твой вестибюль. Видишь, твой лоточек, жертвенно сработанный тем же Петю… НЕ!
