Евгений Лучковский - Опасная обочина
— Да будет тебе известно, Дятел, — сказал он, модулируя ленивым, но приятным голосом, — что всякий уважающий себя композитор каждое свое произведение называет опусом и даже нумерует его. А то, что ты имел в виду, называется опись — не правда ли?
Враг был разбит, а Пашка ахнула.
— Валька, — непритворно удивилась она, — неужели ты сам написал музыку?
— Сочинил, — поправил Иорданов. — Написать пока не могу. Нот не знаю.
— А слова чьи?
— Тоже мои, — небрежно сообщил водитель-менестрель. — И вообще, если б не судьба-индейка, сидел бы я тут с вами или, как скажет наш друг Эдуард Баранчук, утюжил бы трассу. Да я бы эту трассу в словаре сто лет искал и не нашел бы, да я…
Тут Паша прервала монолог разошедшегося певца.
— Спел бы ты лучше, — мягко сказала она.
— И спою! — продолжал, не меняя интонации, Иорданов. — И спою! Творец не вправе скрывать свой талант от народа! Народ — это вы. Вот я и не скрываю…
Он взял несколько аккордов грустновато-мажорного характера, но в ритме, заставляющем подергивать плечами и притоптывать.
— Настоящему артисту не надо настраиваться, — скороговоркой пробубнил Валька, — Он может сразу…
И запел:
Здравствуй, друг!
Пишу тебе оттуда,
Где ветра сшибаются всерьез,
Где не получается простуда,
Где не выключается мороз.
Не случайно море звали Понтом
Греки, проживавшие в раю.
Край земли всегда у горизонта,
Горизонт у света на краю.
Нету от тебя радиограммы.
Замерзает в градуснике ртуть.
Здесь у нас лежневка вместо мамы,
Бревна в три наката, Млечный Путь.
Фронтовик не покидает фронта,
Грузовик не бросит колею.
Край земли всегда у горизонта,
Горизонт у света на краю.
Ох как повидать тебя охота!
До свиданья, извини за стиль.
Посылаю маленькое фото:
Я, тайга и мой автомобиль.
Если уж любить, так Джиоконду,
Если погибать, так уж в бою.
Край земли всегда у горизонта,
Горизонт у света на краю.
— Гениально! — воскликнула потрясенная Пашка.
Дядя Ваня-манси был более сдержан.
— Большой-большой человек Валька, — сурово произнес он, не двинув ни одной морщиной своего неподвижного лица.
Уличенный в невежестве Дятел просто промолчал, хотя ему жутко хотелось поставить под сомнение авторство Вальки, ну хотя бы в музыке, что-то она ему напоминала, а вот что, вылетело как на грех из головы.
У Венеры вдруг засияли глаза, и она с девической застенчивостью почти прошептала:
— Валечка, пожалуйста, спой еще раз.
— Да! — поддержала Пашка-амазонка. — Давайте все споем! Ну, подпоем для начала. Это же наша песня. Валентин, начинай, мы тебе подпевать будем!
Иорданова долго упрашивать не надо было. Валька тронул струны гитары…
Здорово они пели! А когда закончили, то были щедро вознаграждены одинокими «аплодисментами»: чьи-то большие и вымазанные в тавоте руки просунулись в дверную форточку из кабинета Стародубцева и мерно хлопали одна об другую. Потом убрались, а на их месте возникло скуластое лицо Эдуарда Никитовича Баранчука.
— Привет, лоботрясы, — вот что сказало это лицо.
— Привет, пролетарий, — ответила за всех Пашка. — Посиди с нами, погрейся.
— Некогда. Где Стародубцев?
— В районе. Начальство вызвало.
Баранчук удивился:
— Он что, пешком пошел, пока ты здесь распеваешь?
— Нет. За ним «вертушку» прислали.
— Надо же. Выходит, дед важной персоной стал.
— Еще какой! Перед отлетом всем задания дал.
— Ага, вот вы их и выполняете.
Пашка состроила серьезную мину.
— Мы используем, — сказала она веско, — дарованное нам конституцией право на отдых.
— Я и сказал — лоботрясы…
Баранчук задумался, что-то соображая.
— Ч-чёрт! Кто же мне втулку выпишет? — как бы про себя проговорил он.
Валька Иорданов расправил узкие плечи.
— Я могу тебе выписать, если надо. Кстати, не хочешь ли с нами спеть? Мы сейчас повторять будем…
Скулы у Баранчука дрогнули.
— Это я тебе сейчас выпишу! Почему гитару без спроса взял?
Иорданов поморщился:
— Ну зачем так грубо, Эдичка? Пока я спал, ты уехал, не искать же мне тебя на трассе из-за какой-то гитары. А потом я — талант, меня бить нельзя. Вот окружающие подтвердят. Ребята, подтвердите!
Все дружно кивнули. Кроме Дятла.
— А ты, орелик, не считаешь, что Иорданов — талант? — спросил Эдуард, умевший иной раз подмечать и мелочи.
— Талант — сбоку бант, — нахмурился радист Вовочка Орлов и отвернулся.
— Э-э-э, — протянула Пашка, — да он и тебя талантом заразил.
— Адувард, — проснулся дядя Ваня, — тебе какая втулка выписывать надо?
«Адувард» назвал.
— Есть такой втулка, — не меняя выражения лица, сказал дядя. Ваня. — Иди домой. Моя рюкзак под лежанкой знаешь? Там втулка.
Баранчук сдержанно улыбнулся в стиле народа манси и вежливо поблагодарил:
— Спасибо, дядя Ваня. С меня причитается. А вот компанию ты себе выбрал дурную. Такой солидный человек…
И Баранчук захлопнул окошечко.
— От меня тоже спасибо, — поклонился дяде Ване Иорданов. — Если бы не ты, мой северный друг, то Эдуард мне плешь бы проел за эту несчастную гитару.
— У тебя плешь и так уже есть, — сказала Пашка.
Валентин Иорданов сделал вид, что обиделся.
— Это от шапки, — надменно выпрямился он. — А вежливый человек никогда не станет вслух говорить о недостатках других людей. Я же не говорю, что у тебя…
— У меня нет недостатков, — отрезала Пашка. — Я — дама.
— А-а-а, в этом смысле…
— В этом. Давайте лучше еще раз споем, — мудро переключила она вежливого водителя на его собственное тщеславие. — Отличная песня.
И они было снова запели. Но в это время возник звук, обративший их внимание к потолку и тем прервавший песню.
— «Вертушка», — изрек дядя Ваня.
— Стародубцев, — кивнул Дятел.
— Уходим в подполье, — сказал Иорданов. — Прошу всех посетить наш салон-вагон. Ты тоже приходи, Дятел, если дед отпустит. Споем не трио, а квартетом, ты же видел — дядя Ваня сегодня не в голосе. Лытка чен хар, дядя Ваня?
— Валька глупый-глупый, совсем глупый, — на одной интонации пробормотал дядя Ваня, не спеша натягивая полушубок и направляясь к двери.
Все шло своим чередом, как вчера и позавчера, как неделю и месяц назад. Казалось, этот короткий зимний день закончится, как обычно.
Вот уже и подслеповатые северные сумерки перевалили незаметно через контрольно-пропускной пункт временного объекта, липкой изморозью окутали строительную площадку, мирно потянулись к казенным робам и ватникам, обещая в конце покой и ужин, а еще позже — сон: для одних — спокойный и глубокий, для других — зыбкий и тревожный.
Шел предпоследний час работы на жестком, хотя и привычном для этих мест, морозе. Все было, как обычно: и часовой на вышке, застывший четким силуэтом, и неясные, расплывчатые в этих сумерках фигуры людей, исполняющих обычную работу, контролеры, зорко наблюдающие за всем, что происходит на стройке, и переминающийся с ноги на ногу молоденький лейтенант.
Ничто не предвещало тревоги, все было, как обычно, и потому в позе служебной собаки, привязанной у контрольно-пропускного пункта, тоже была сумеречная умиротворенность и ожидание кормежки перед сном.
И тем не менее что-то эти дымчато-сиреневые сумерки принесли с собой, что-то неуловимо-неустойчивое и тревожное, что-то холодящее душу и порождающее желание оглянуться. Но разве так сразу угадаешь, что это. Может быть, мрачная мелодия северного предвечерья? Или дальний стук колотушки по промерзшему рельсу? Или тоскливый вой вожака голодной волчьей стаи?
Нет, пожалуй, показалось. Померещилось… Все было, как обычно, даже тогда, когда водитель тяжелого многотонного КрАЗа выскользнул из кабины и пропустил за руль такого же безликого, как и он сам, в надвинутой на глаза шапке. Все было, как обычно, и ничего еще не случилось даже тогда, когда мощный панелевоз, тяжко урча, потихоньку двинулся с места.
Ничего не случилось и тогда, когда он стал набирать скорость, подумаешь, обычное дело… Но все произошло в течение нескольких мгновений:
…разъяренная в своей механической безликости злоба ревущей машины;
…часовой, приказавший водителю остановиться и внезапно отброшенный ударом о радиатор;
…и тревожный лай служебной собаки, привязанной у КПП и натянувшей поводок;
…веселый треск рушащихся досок;
